Эхо Непрядвы
Шрифт:
– Што ты привязался к его заморскому кафтану? Пусть хоть магометанином наряжается – дела б по-нашему правил.
– Дела! Небось уж с Ягайлой и Михаилом Тверским стакнулся, и клепают против тебя, льют воду на ордынскую мельницу.
– Будет о сём! Домни, чего я тебя прошу – не засиживайся. Наш стол – здесь, а там и умного боярина довольно.
Глядя в спину удаляющегося брата, Димитрий усмехнулся: и затылок-то у него сердитый. Все еще злится, что Белозерский удел великий князь передал Юрию, а в Тарусский выморочный удел посадил особого наместника, отдав Серпуховскому лишь несколько порубежных деревенек, из-за которых издавна спорили с Рязанью. Но и с Олегом считаться надо, а владения Серпуховского и без того обширны, да треть самой Москвы за ним… С Еленой потолковать бы – есть у Димитрия что передать Андрею Полоцкому. Смутно в Литве. Брат Ольгерда Кейстут, славный победами над крестоносным войском
Раннее тепло и обильные воды сулили урожайное лето. Даже и это тревожило князя: урожайные годы родят и беды – то половодье потопит, то ураган снесет деревни, то пожары начнут гулять по княжеству, то враг набежит. Как воды сойдут и подсохнет в степи, надо послать сторожи на порубежья. Жаль, нет Хасана в Городце-Мещерском: ушел с отрядом прошлым летом – будто в воду канул. Тупика бы в Дикое Поле отправить, да в Новгороде потребуется. Придется – Олексу. Вчера говорил великий князь с Иваном Копыто. Вот тоже готовый воинский начальник, лучший из сакмагонов, но старые раны одолели. Уезжает Иван в Звонцы, чтобы занять место погибшего Таршилы. Когда уходят из полка старики – ладно, а тут – сорокалетний мужик. Может, поправится – деревенский воздух да тишина исцеляют лучше бальзамов. Тесно строятся города, душно в них от многолюдья, от навоза и гнили – летом, от печного дыма – зимой. Оттого болезни в городах прилипчивее к людям.
На крылечке терема появился митрополит в сопровождении игумена Федора и незнакомого монаха. Опять у княгини был, подумал Димитрий с ревнивой досадой. Ваську с Юркой небось обихаживал. Так и лезет в души к наследникам, а не окоротишь: семья церковью освящается и волен священник вникать в дела жены и мужа.
На охоту бы, да самое распутье. Однако охоте есть замена.
– Дворский!.. Тот купец, што стерлядок прислал, он небось изрядный рыбалка?
– Адам-то? Лучше и не надо, государь.
– Ты, дворский, отряди два десятка дружинников да за тем купцом пошли, пущай он свою ватагу собьет. Пойдем по разливам, надо пополнить рыбный запас. Сей же час и посылай.
На другой день от устья Неглинки отошли три большие ладьи. Молодые гребцы с песней дружно ударили веслами, и легкие суда понеслись вниз по вздувшейся от паводка реке. В носу первой ладьи, закутанный в серый плащ из плотной, отталкивающей воду ткани, недвижно стоял рослый темнобородый человек. Рядом – такой же рослый, чуть посуше, с косым шрамом на щеке колюче топорщил подстриженные усы, с откровенным удовольствием оглядывая речной простор; синие глаза его, отражая блеск солнечных струй, казались бирюзовыми, как речная вода. Кормчим у рулевого весла на груде сетей восседал Адам-сукониик. Рядом к борту прислонены легкий самострел и пятизубая острога. Знаток нерестовых путей вел рыбацкий караван к речке Серебрянке, бегущей из прозрачных и диких Медвежьих озер, куда по весне заходит лучшая рыба. С замыкающего струга расширенными глазами озирал открывающиеся дали Андрейка Рублёв. Впервые в жизни покидал он Москву в пору вешнего разлива, и теперь преобразившаяся земля поражала его своим видом. Москва, затопившая пойменные луга, казалась ему широкой Волгой, о которой мальчишка был лишь наслышан. Вековечную тайну хранили молчаливые леса по ее берегам, и каждая деревушка на взгорке, окруженном водой, стала царством на чудесном острове Буяне. От восторга томилась Андрейкина душа, все вокруг было волшебным: и сверкающая зеленоватая гладь с шапками пены, похожими на кочаны капусты, и вывернутые с корнями деревья, словно водяные драконы, плывущие к далеким морям, даже вороны, путешествующие на их ветвях, стаи гусей и уток, взрывающие плесы брызгами и шумом крыл, гоготом, кряканьем и свистом, станицы журавлей в голубом небе, красивые гребцы, в лад ударяющие веслами под раздольную песню, и две статные фигуры в сером и коричневом плащах на переднем струге, изумительно четкие на зеркальном полотне реки и побережных золотисто-зеленых сосняков да сизых вербников. Плыть бы так бесконечно – пусть не кончается свобода, полуденный простор воды, полей и лесов, песня молодых, добрых людей, отправляющихся на веселое мирное дело. Сердце Андрейки готово было разорваться от желания остановить, удержать счастливое мгновение жизни, чтобы оно повторялось снова и снова. Не заметил, как в руке оказался уголек – он собирал мягкие плотные угольки и завел для них кошель, который носил на поясе. Андрейка стал торопливо рисовать на окрашенной палубе носового отсека, куда дружинники прятали оружие. Очнулся, когда старший на струге тронул его за плечо:
– Ты почто это пачкаешь ладью?
Андрейка в испуге попытался рукавом смазать рисунок, но дружинник остановил его:
– Неча зипунишко марать – тряпицу возьми.
Дальнозорко отстранясь, он ахнул:
– Мать честна! Да ты… Да ты… – От изумления старый дружинник лишился речи. Андрейка, совсем перепуганный, схватил тряпку для мытья палубы.
– Я счас, счас сотру.
– Я те сотру! Эй, Иван! – кликнул он старшину княжеских рыбаков. – Ты глянь-ко, Иван, чего отрок изобразил!
От кормы подошел белобородый десятский из слуг дворских.
– Баловство это и грех – мирское рисовать. Коли тебе, отроче, дар от бога – богу и вернуть надобно: святое пиши, славь господа и ангелов его.
– Рази тут не мир божий? – возразил дружинник. – Ты глянь: как живое – и река будто бежит, и лес стоит, и струги наши плывут, и гребцы поют. Государь-то до чего похож! И Дмитрий Михалыч – вот он, рядом. А тут кто на последнем-то струге? Ах, язви тя в душу – да то ж, никак, мы с тобой, дед Иван!
– Вот я и говорю: грех это нас, недостойных, изображать. Божеское надобно.
– А я счас, я не успел…
С той стороны, где на рисунке должно быть солнце, под быстрым угольком отрока вдруг проглянул ангельский лик. Еще несколько линий, и над караваном воспарил ангел с оливковой ветвью в руке.
Старый десятский перекрестился.
– Стал быть, шлет господь благословение государю нашему в делах его благих? Да и нам грешным?
– Истинно, дядя Иван.
– Ну, ин ладно. – Старый рыбак поцеловал мальчишку в светлый вихор. – Храни, отроче, дар свой, послужи господу нашему Спасителю. Рисунок не стирай, государю покажу.
Андрейка потупился и покраснел, чувствуя себя грешником. Когда рисовал, ни разу не вспомнил о всевышнем и, если бы не старый рыбак, намалевал, наверное, вместо ангела лучистое солнышко или стаю пролетных журавушек.
Под вечер вошли в устье Серебрянки, двинулись против течения, и гребцы скоро устали. Князь велел приваливать к берегу. Открылся залив, образованный половодьем на месте низины, осторожно двигались между березками, осинами и дубками, стоящими по пояс в воде, приткнулись к косогору, покрытому соснами; их бронзовые стволы уносили кроны под самое небо. Рядом, в распадке, еще прели сугробы в грязных коростах. Струги привязали прямо к деревьям, одни дружинники пошли точить березовый сок, другие собирали сушняк и ставили шатры, резали лапник для ночных подстилок, рыбацкая ватага Адама разбирала сети и нероты. Сам Адам взял наметку и пригласил князя с воеводой к недалекому ручью, куда должна уже войти рыба. Димитрий и Боброк с закинутыми на плечи самострелами пошли вдоль берега за Адамом. У крайнего струга, привязанного к вербе, осыпанной пушистыми почками, Димитрий вдруг остановился.
– Это што такое?
Андрейка, разбиравший сети на берегу, замер. Подошел десятский, объяснил:
– Отрок изобразил наш караван.
В тени деревьев при вечереющем свете рисунок словно бы обрел глубину, фигуры стали отчетливее. Димитрий запустил пятерню в бороду, долго молчал, потом глянул на Боброка.
– Ну-ка, поди сюда, – позвал тот отрока. – Давно рисуешь?
– Батяня выучил сызмальства. Для броней рисунки ему помогал делать. Теперь брату пособляю.
Димитрий улыбнулся:
– Сызмальства. Чей ты будешь?
– Рублева, бронника сын, – едва дыша, ответил отрок.
– Помню мастера. Вам с братом его славу беречь.
– Учить бы надо мальца, – сказал Боброк. – В Чудов монастырь определить, што ли.
Донской оглядел парнишку.
– Сколь тебе лет?
– Тринадцатый.
– Куды ему в монастырь? А учить бы надо. Сам-то как?
– Я бы в дружину отроком…
– Отроком. – Донской снова вгляделся в рисунок, вздохнул: – У нас отроков довольно, да ни один вот этого не может. Вот што, Андрейка. Воротимся – пошлю тебя на двор ко князю Володимеру Андреичу. Должен к нему приехать живописец именитый Феофан Грек. Покажешь ему свое уменье. Коли приглянешься, в учение отдадим, определим и кормление. В дружину тебе незачем, да и хиловат. Не захочешь в богомазы – бронником станешь. А картину эту сотри, кроме ангела. Неча бога гневить, и без того уж прогневали. Айда с нами, поохотимся, пока трапезу готовят.