Эхо Непрядвы
Шрифт:
Часа через два в полуденной степи закурилась пыль над большим конным отрядом. Тохтамыш боялся, что рязанский князь, получив его угрожающее послание, отправит гонцов к Димитрию и начнет скликать дружину. Этого не случилось – боярин Кореев не обманул в своих тайных письмах. Он неплохо отрабатывает охранные ярлыки и золотую пайзу, которая может открыть боярину Корееву дорогу в самую ставку хана. Чем-то оплатят свои серебряные пайзы нижегородские княжичи? Уговорят ли отца остаться лишь свидетелем набега? Впрочем, если удача не изменит хану Тохтамышу, в простых свидетелях не отсидеться ни рязанцам, ни их соседям.
В далекой Москве еще не знали, что два года мирной жизни, купленные для всей Руси кровью
КНИГА ВТОРАЯ
ВЛАДИМИР ХРАБРЫЙ
…Было ведь мужество их и желание за землю Русскую.
I
Стоял знойный день хлебной страды, и Николка Гридин принес в полевой шалаш жбан прохладного кваса для матери. Она вошла в сумеречный шалаш следом, тихая, бесплотная, держа на руках спеленатую грудную девочку. Потом прижала палец к губам, от чего-то предостерегая, положила сверток на солому и неслышно вышла. «Мама!» – хотел позвать Николка и не смел: кричать было опасно. Бежать следом – но крохотная сестренка? Мать не воротится – он знал. А стоит выйти из балагана – сестренка останется за неодолимой чертой – и это он знал тоже. Надвигалось страшное, неотвратимое, чего нельзя понять разумом. Николка схватил сестренку и, холодея, увидел, что это березовая чурочка, обернутая повойником. «Я – твой суседка», – сказал сухой, лающий голос. У ног Николки из прикрытой соломой земли вылез по пояс желтолицый человек в собачьем треухе, скаля зубы, смеялся.
– Мама! – заорал Николка, вскакивая. Он не сразу понял, что спал в сенях у своей холщовской хозяйки. В наружную дверь негромко стучали. Николка отбросил голик, вскочил с лежанки. В избе зашлепали босые женские ноги.
– Слышу. – Он взялся за щеколду, спросил: – Кто?
– Я это, Кузьма. – Голос старосты приглушен.
Судя по темени, до рассвета неблизко. Николка, отходя от мутного сна, зевнул, поежился. У калитки всхрапнула лошадь.
– Ты, никак, в дорогу?
Староста притворил сенную дверь.
– Беда, Микола, – ордынский хан в двадцати верстах.
– Што-о? – Дарень задохнулся. – Да в набат надо бить, а ты шепчешь.
– Не шуми. Сам как набат. Разбудишь княжьего гонца, бедолага умаялся – день и ночь скакал предостеречь от набатов. С ханом-то идет князь Ольг.
– Куда ж они?
– «Куда-куда»! Ум заспал?
Николка прислонился к стене. Этой осенью он решил уйти в Звонцы, если даже не освободят от клятвы. Вот только обеспечит Дуню с Устей припасами на зиму – без того уйти зазорно. Звал Дуню с собой, предлагал повенчаться – не соглашается: что его родные скажут? Может, еще уговорит? Коня с упряжью обещает кузнец – нынешним летом, после многих неудач, они наконец сковали булат, но тайну хранили до отъезда Николки.
И вот Кузьма среди ночи приводит лошадей – скачи до самой Москвы.
– Чё молчишь5 Пути забоялся?
Да ведь хан-то идет на Москву с войском! И как тихо ползет, змей. Ольг, значит, с ним заодно? Но Кузьма-то, Кузьма, тиун рязанского князя!
– Спасибо, отец.
– Я те кой-чево положил там в переметную суму. Но маловато, однако, ты сухарей возьми.
Прошли в избу. Хозяйка раздула огонь в печи, зажгла лучину. Не поднимая глаз, насыпала черных сухарей в холщовый мешочек.
– Побереги ты их, дядя Кузьма, – просяще сказал парень.
– Поберегу.
Николка натянул армяк, перебросил за спину ремень саадака, принес из сеней длинный сверток, размотал холст.
– Меч? – удивился староста.
– Не гневайся – тайком сковал.
Опоясавшись, Николка заглянул на полати, где спала Устя, неуверенно шагнул к хозяйке. Она ткнулась в его грудь, обхватила руками широкие Николкины плечи, всхлипнула. Хотя в селе уж не было тайной, что молодая вдова живет с постояльцем как с мужем, Кузьма засопел и отвернулся. Николка поцеловал Дуню.
– Не плачь, я ворочусь за вами.
На подворье Кузьма сказал:
– Там рогатина к седлу приторочена – сгодится.
Топот коней затих во тьме, женщина, сдерживая рыдания, посетовала:
– Хоть бы знать, куда он, соколик, направился, от какой беды молить мне защиты ему у девы святой?
Староста помолчал, как бы решаясь, вздохнул:
– Татары идут, Дуняша…
Женщина ойкнула.
– Не бойсь, орда мирная. Человек от князя велел оповестить о том деревни – вот я и послал Миколу.
– Пронеси, господи!
– Ты баба с понятием. – Староста понизил голос. – Орда – она все ж Орда. Сама соберись да с бабами потолкуй. Пущай не шумят, не мечутся, мужиков не терзают, а тихо, скоро изготовятся. Коли недобрые вести дойдут, на сборы часа не дам.
– Поняла, дядя Кузьма.
В избе Дуня достала свечу, при ее свете связала в узлы одежду, вышла в сени. Последние полпуда ржи пересыпала из ларя в короба, достала мешочек проса. Потом со ступкой на коленях уселась на лавку и стала толочь просо. Полпуда ржаного толокна да с четверть просяного – надолго ли хватит им? А поля стоят несжатые, неужто бросать? Ведь все потравят своими ненасытными табунами, дома пожгут. Не верилось рязанской женщине, что хан явился на Русь с миром. Ратники князя Ольга перехватывали малые отряды грабежников, но от большой Орды Ольг – не защита, хотя и едет рядом с ханом, как уверяет староста. На ее памяти лишь князь Донской дважды громил и выбрасывал за пределы Руси золотоордынское войско. Но где он, князь-надежа, с его неисчислимыми ратями? Знает ли, что степные кони уже топчут пределы соседней Рязани? Может быть, его дружины тоже подступают к синему Дону, заграждая врагам дорогу красными щитами и острыми копьями? Или почивает он беспечно в своем златоверхом тереме рядом с теплой княгинюшкой, не чая о горьких тревогах рязанских матерей?
Ее вдруг толкнуло в сердце: Никола! Никола-то был московским ратником, и в Холщове его держали неволей. И Кузьма ведь служил московскому князю, на Куликовом поле рубился с Ордой.
Глухие удары медного пестика погасали в углах, шелест проса казался чьим-то неразборчивым шепотом. В отрешенных глазах женщины дрожало пламя свечи, а видели глаза темную дорогу в полях и дубравах, всадника, скачущего на полуночную звезду. «Обереги его, святой Никола, заступник странствующих, от лихих татей, от зуба звериного, от черной стрелы татарской, от зыбей болотных, от цепких клешней зеленого деда, сидящего в черном омуте у речной переправы. Пусть он не возвращается ко мне – только бы доскакал…»
Дуня не замечала, что в ее молитве больше материнской жалости к парню, чем желания любовницы вернуть залетного сокола.
Утром село казалось спокойным, но никто не выехал на поля, детей не пустили по ягоды и грибы. Пастухи погнали стадо не на полдень, в степное разнотравье, – в другую сторону, к речке, за которой начинались непролазные Волчьи лога. Мужики дотошно проверяли телеги и упряжь, женщины пекли пресные лепешки, которые затвердевают и сохраняются месяцами. На дворе старосты грузили подводы кормами для дружинников. Наконец небольшой обоз потянулся на закат, в сторону Тулы. Село вздохнуло – Орда уже обошла Холщово. А вечером Касьян привез невероятную новость: в дальних деревнях побывали ордынские разъезды, торговали бычков, телок, молодых коней и платили чистым серебром.