Эхо в тумане
Шрифт:
В полночь без огней, словно на ощупь, подводная лодка покинула базу. Только через неделю пасмурным, дождливым утром она вернулась обратно. Командир сообщил Форенюкову, что задание выполнено: товарищи высадились благополучно. А вот моторную лодку фашисты обстреляли, имеется раненая. Пуля пробила ей грудь, задела легкое. Требуется срочное вмешательство хирурга.
И тут Форенюков увидел носилки. Матросы осторожно выносили раненую. Она была маленькая, как девочка, ее худое тело терялось под плащ-палаткой. Девушка что-то сбивчиво шептала. Но в этом торопливом шепоте было трудно разобрать хоть единое слово.
— В себя приходит, — сказал корабельный врач и, нагнувшись, мягко поправил ей подушку.
Вызванный хирург прибыл скоро. Пока раненую готовили к операции, врач — бритоголовый старший лейтенант с воспаленными от усталости глазами — просвещал разведчика:
— Есть всякие ранения груди. Здесь налицо серьезное ранение. Наша пациентка с простреленным легким. Счастье ее, что лодка вернулась вовремя.
Вскоре ассистентка доложила: донорская кровь наготове, можно начинать. Старший лейтенант выбросил недокуренную папиросу, тщательно вымыл руки и поспешил к операционному столу. Из объяснений хирурга Форенюков понял: ранение тяжелое, девушку надо перевезти в госпиталь, желательно — ближайший.
Пока шла операция, Герасим Прокопьевич связался по телефону с армейской разведкой, и начальник разведки пообещал сделать все, что требуется. Только через два часа из палатки вышел хирург, лицо его было потным. Быстрым движением, он достал папиросу, прикурил от зажигалки и, глядя на лодку, признался:
— Дрожал ужасно, когда отсекал кусок легкого. А потом боялся, что не ушью. Она кашляет, и легкое страшно выпирает в рану.
Вскоре в кабине разведотдельского «студебеккера» врач спал, прислонившись к дверце: ему нужно было торопиться в Поти, на ночные операции, и он знал, что поспать ему удастся только в дороге.
Форенюков уехал вместе с ним. Уверенность врача действовала на него успокаивающе. Девушка будет жить!..
— А как ее звали? — спросил Павел, когда Форенюков закончил свой рассказ.
— Не помню. Но есть зацепка. Уже после войны мне довелось встретиться с Дмитрием Егоровичем Вяткиным. Дом офицеров флота организовал встречу героев-подводников. Вам, конечно, известно, что девятнадцати командирам-подводникам присвоено звание Героя Советского Союза, а двадцать семь лодок награждены орденом Красного Знамени. Этой награды удостоена, в частности, и лодка Вяткина.
Так вот, на этой встрече Вяткин в своем рассказе упоминал имена многих своих бывших подчиненных, в том числе Хомутова.
В январе сорок пятого года лодка угодила под глубинные бомбы. У Хомутова оказались раздробленными руки и ноги. В госпитале их ампутировали. А тем временем военкомат навел справки о его родных. Жены у него не было, отца и мать (сам он с Брянщины) расстреляли немцы за связь с партизанами. После излечения Хомутов был направлен в подмосковный санаторий инвалидов Великой Отечественной войны.
На листке календаря Герасим Прокопьевич записал адрес Хомутова и передал Павлу.
Прощай!
В ненастный декабрьский день, когда с моря шквалом налетал холодный ветер и хлестал по окнам тяжелыми каплями дождя, Полина Карповна Заволока получила от сына необыкновенное письмо.
Оно было написано растянутым быстрым почерком и еле вмещалось на семи страницах. Такого с Павлом за десять лет его службы еще не случалось. Даже в Забайкалье, где времени было, как она считала, вдосталь, он писал односложно, словно отвечал на анкету «Не болеешь?» — «Нет». «Береги себя». — «Берегу». «Как тебя кормят?» — «Голодным не хожу».
Эти слова она помнила наизусть. Ведь письма приходили редко, и она с горечью думала: как он там управляется? В роте столько солдат, и для них он, почти равный с ними по возрасту, — начальник.
Но в роте — не о себе забота, за себя отвечать легче и проще. Мать вряд ли представляла, сколько вечеров провел он в казарме! И поэтому его рота была не только передовой. То ли в шутку, то ли всерьез ее окрестили «веселой», а затем полковые остряки изощрялись в объяснениях: дескать, веселой и находчивой одновременно рота быть не может, так как веселые служат в Забайкалье, а находчивые — в Москве.
Павел писал о встрече с замечательным человеком, бывшим флотским разведчиком, Герасимом Прокопьевичем Форенюковым. И Полина Карповна за строками письма видела Голубую бухту и тяжело раненную болгарскую девушку. И вот теперь та, давняя, но не ослабевающая боль опять колола остро, и от воспоминаний наворачивались слезы.
.
..В начале октября после ухода фашистов Алеша появился в доме неожиданно. На его суконной блузе сияли две медали, и сам он сиял, как эти самые медали. Полина Карповна мазала домик, испещренный осколками, и когда увидела сына, чуть было не упала с лестницы.
— Ну как, живы? А бабушка, Пашка? Где они? — спрашивал Алеша отрывисто.
Лицо Полины Карловны, забрызганное мелом, преображалось, молодело. Она кивала: мол, живы и бабушка и Паша.
— Ты надолго?
— До вечера.
А был уже вечер. Солнце своим красным диском цеплялось за верхушки оголенных тополей. Тополя росли за садом на меже огорода. Полина Карповна с огорчением глянула на солнце. Ох, как он короток, день!
Из сада трусцой спешила бабушка. По дороге она высыпала из подола яблоки, и они лежали в мокрой траве, как поплавки рыбацкой сети.
— Пашка-то где?
— Где ж… бегает.
— Я ножик ему привез обещанный.
— Проходь, сыну, в хату.
Бабушка уже суетилась в кухоньке: внука нужно сперва покормить, а потом — с расспросами. Но, главное, жив, жив Алешенька! Бабушка, что-то шепча себе под нос, перекрестилась, принялась торопливо ломать сухой вишняк. Из трубы повалил сизый дым. И Алеша с тихой радостью вдыхал родные запахи дома.
Откуда-то выскочил с утра невесть где пропадавший Шарик, весь в репьях, повизгивая, лизнул Алеше руку — соскучился.