Эхо в тумане
Шрифт:
— Где же Пашка? Вот сорвиголова, — теперь уже спрашивала бабушка то ли себя, то ли всех. — Ишь, собака учуяла своего, прибежала, а он… носит его нечистая. Кругом же мыльные поля.
— Минные, мамо, — поправила дочка походя и тут же сбросила старую, разорванную под мышками кофточку, надела блузку, повязала чистую синюю косынку. А сын и не замечал этого. Он был безмерно счастлив, что и мать, и бабушка, и Пашка живы. Он слышал, фашисты замучили в «душегубке» несколько сот горожан.
Алеша обошел сад, сорвал яблоко, положил в карман. Бабушка это заметила.
— Ты, внучек, наедайся. А с собой бери хоть полную корзину. Яблоки, слава богу, уродились…
Павлик так и не появился, наверное, с ребятами подался на станцию. Там, в насыпи, мальчишки копались, выискивая порох. И зачем он им сдался? Еще глаза повыжигает. Мать ругала Пашку, грозилась держать его на привязи — ничего не помогало.
В тот раз она провожала сына почти до самого пирса. На прощание попросила, чтоб Алеша берег себя, а он только усмехался: мол, ну, конечно же, как же иначе?
Когда она, радостная и опечаленная, вернулась, Паша был уже дома: сидел в кухоньке на краешке стула, из чугунка уплетал кукурузную кашу, сдобренную постным маслом, — бабушка сегодня расщедрилась. Около плиты лежал Шарик и выжидающе смотрел на Пашу.
— Алеша был, да?
— Был. Ножик оставил. В хате, на подоконнике.
Паша опрометью бросился в комнату, потом с крыльца на ходу крикнул:
— Я его еще застану!
Она не успела даже предостеречь: куда он на ночь глядя? Да разве его можно было удержать? Она и сама бы полетела.
Паша вернулся огорченный: на территорию порта его не пустили, и пока обегал пакгауз, пролезал через известную только ему дыру, лодка отшвартовалась и вышла в море. С того дня они Алешу больше не видели…
Все это вспомнила Полина Карповна, читая и перечитывая необыкновенное письмо сына. Много раз потом она задумывалась: почему сын не спросил об отце, где он, что с ним, и вообще жив ли? Этот вопрос она задавала себе и сейчас и не могла ответить. Может, Алеша о нем что-нибудь знал, но не имел права признаться, а может, ожидал, что первой об отце вспомнит мать или бабушка? Если бы пришла «похоронка», они б не удержались, обмолвились. Если бы получили от него письмо, поделились бы радостью.
И Полина Карповна материнским сердцем чуяла: сын что-то знал об отце, знал и молчал. Кроме сыновних чувств, в нем жило чувство долга, он, конечно же, умел хранить военную тайну. Сын промолчал, ничего не спросил, и она не решилась заговорить об этом.
А ведь думала о них обоих и до встречи с Алешей, и при встрече, и после, когда проводила на причал к лодке.
Она увидела мужа уже после войны, но не в родном городе, а в Москве, куда ее вызвали телеграммой. Тогда был вот такой же, как сейчас, хмурый слякотный день, и на улице его скрашивали только яркие афиши, извещавшие, что скоро состоятся выборы в Верховный Совет СССР. Афиши настраивали на мирный, довоенный, нет, пожалуй, уже послевоенный лад. Ведь все, что было пережито, из памяти не выкинуть!
Сердце ее не обмануло: Петр был болен.
На Казанском вокзале Полину Карповну остановил незнакомый мужчина. Был он в черном длиннополом пальто и шапке из козьего меха.
— Мне поручено вас сопровождать в госпиталь, — сказал он коротко.
У скверика их ждала «эмка». За рулем — военный в погонах офицера госбезопасности. Полина Карповна заняла место на заднем сиденье, сопровождающий сел рядом с водителем. Вскоре они уже были в Лефортове.
В центральном вестибюле госпиталя Полину Карповну встретил высокий худощавый генерал в пенсне, поздоровался за руку, спросил, как она доехала, повел ее в палату, по пути разъясняя, что Петр Николаевич перенес двухстороннее воспаление легких, но сейчас ему лучше…
В небольшой палате, с окном на Яузу, Петр лежал один, хотя там стояло две койки. Полина Карповна в первое мгновение, когда увидела тощего (одна кожа да кости) мужчину с поредевшими волосами, не поверила, что перед ней ее муж, некогда мускулистый, с крепкой бронзовой шеей, со щеками, опаленными зноем. Перед ней был старик, слабый, беспомощный, с мягкой и как будто виноватой улыбкой,
— Что же тебя так, Петя? — спросила она.
— Война, Поля.
— В плену, что ли? — испугалась она.
— Вовсе нет… За четыре года я даже бомбежки не видел. А вы намучились… Ты и Пашка, сколько ужасов пережили… Мне рассказывали. Жаль, Алеша не увидел победу… Я получил извещение уже в этом году.
Петр Николаевич вздохнул, протянул мертвенно-бледную руку, провел по волосам Полины.
— А ты поседела…
Генерал тихо вышел, прикрыв за собою дверь, и Заволоки остались одни.
— Он меня, — кивнул заостренным подбородком на дверь, — к жизни вернул… Никаких надежд не было. Это профессор Бурденко, прекраснейший человек…
Полина Карповна однажды от моряков слыхала: что он спас какого-то геройского адмирала, у которого то ли остановилось сердце, то ли вот-вот должно было остановиться. А теперь профессор вернул с того света рабочего. Полина Карповна осмотрела госпитальную палату: шкаф, радиоприемник, стол, библиотечка.
— Ты как большой начальник.
— Вовсе нет.
— Где же ты был?.. Что делал?..
Петр улыбнулся, словно вспомнил, где он был и что делал. И по его взгляду, по его скупой мимике Полина Карповна поняла, что работа, забравшая все его здоровье и, наверное, добрую часть жизни, была для него нужной. Только почему ж он молчал? Ни писем, ни телеграмм. О том, что он жив и трудится для победы, почему-то ей сообщали военные, почему-то ее предупредили, что если кто-то заведет речь о муже, станет выпытывать, где он и чем занимается, она должна немедленно сообщить уполномоченному госбезопасности…
Но о нем спрашивал только Паша. Мальчишке было обидно: у других отцы возвращались с фронта, все в орденах и медалях, и его ровесники хвалились подвигами своих отцов, те же Шурко и Васько — их отец, старшина, был в батальоне поваром, от Москвы дошел до Берлина и в бою заслужил четыре медали и один орден.
Паша знал только, что его отец где-то на Урале, варит сталь, из стали делают снаряды. А брат Алеша воевал подводником и где-то погиб на море. О наградах отца и брата он даже не спрашивал. Может, они и были, но кто из мальчишек поверит: им надо показать награду да еще дать подержать в руках — тогда отпадут сомнения.