Екатерина Дашкова
Шрифт:
Эти слова относятся не только к императрице, но и к таким «великим персонам», как Никита Иванович Панин. Соединив свои интересы с интересами его группировки, Дашкова незримо отодвинула себя от государыни. Какой бы собственнической любовью княгиня ни любила Екатерину II, быть для подруги поддержкой она уже не могла. Логика развития событий ставила ее в оппозицию.
Слова Екатерины II в письме Понятовскому: «Пока я повинуюсь, меня будут обожать; перестану повиноваться — как знать, что может произойти»{292} — то же относились не к одним гвардейцам. В первые же дни после переворота Дашкова с удивлением заметила, что подруга «перестала повиноваться», вернее, делать вид, будто повинуется.
«Отвратительная клевета»
Первым рубежом, за которым отношения уже не могли быть прежними, принято считать гибель Петра III. В мемуарах это событие словно подводит подруг к разрыву: «Когда получилось известие о смерти Петра III, я была в таком огорчении и негодовании, что, хотя сердце мое и отказывалось верить, что императрица была сообщницей преступления Алексея Орлова, я только на следующий день превозмогла себя и поехала к ней. Я нашла ее грустной и растерянной, и она мне сказала следующие слова: “Как меня взволновала, даже ошеломила эта смерть!” — “Она случилась слишком рано для вашей славы и для моей”, — ответила я».
«Вечером в апартаментах императрицы я имела неосторожность выразить надежду, что Алексей Орлов, более чем когда-либо, почувствует, что мы с ним не можем иметь ничего общего, и отныне не посмеет никогда мне даже кланяться»{293}.
При чтении таких строк вопрос об участии самой Екагерины Романовны в ропшинской драме должен был сразу отпасть. Среди биографов княгини он считается почти неприличным. Между тем недостаточно сослаться на приведенный выше фрагмент из «Записок», дополнив его красочным письмом Алексея Орлова с места преступления, чтобы считать проблему закрытой.
«Матушка милостивая Государыня, — взывал Орлов. — Как мне изъяснить, описать, что случилось… Свершилась беда. Мы были пьяны, и он тоже. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни»{294}.
В настоящий момент подлинность этого документа подвергнута обоснованным сомнениям{295}. Княгиня же горячо отстаивала достоверность приведенных в нем фактов. В течение долгих лет письмо подтверждалось рассказом Рюльера, согласно которому Алексей Орлов — командир охраны в Ропше — и статский советник Григорий Николаевич Теплов, приехавший из Петербурга, сначала попытались отравить императора, а потом удушили его. «Орлов обеими коленями давил ему на грудь и запер дыхание»{296}.
Это описание стало известно раньше других источников и использовалось гораздо чаще. Есть все основания считать, что Рюльер в своей книге повторял сведения, услышанные в кругу Дашковой. «Он бывал у меня в Петербурге и в Москве», — признавала княгиня, — и считался «старинным знакомым, оставившим во мне самые приятные воспоминания»{297}.
Комментарий Дашковой к записке Орлова показывает, что и через 40 лет ее ненависть к Алексею не остыла: «Он писал как лавочник, а тривиальность выражений, бестолковость, объясняемая тем, что он был совершенно пьян, его мольбы о прощении и какое-то удивление, вызванное в нем этой катастрофой, придают особенный интерес этому документу… Когда, уж после кончины Павла, я узнала, что это письмо не было уничтожено… я была так довольна и счастлива, как редко в моей жизни»{298}.
Что заставило княгиню радоваться? Доказательство вины старого врага? Подтверждение невиновности подруги? Или чувство облегчения — ведь ее собственное имя тоже связывали с событиями в Ропше? Недаром Вольтер назвал Екатерину Романовну «Томирис с французским диалектом»{299}, ставя знак равенства между нашей героиней и древней царицей кочевого племени массагетов, победившей и обезглавившей персидского царя Кира. Философ намекал на участие Дашковой в свержении и убийстве Петра III. В европейских столицах, где никто толком не разбирался в реалиях переворота, сложился образ эдакой тигрицы, готовой жертвовать своей и чужими жизнями. Увидев княгиню в 1770 году в Лондоне, Горацио Уолпол писал: «Ее улыбка приятна, но в глазах — свирепость Каталины»{300}. Эта маска прирастала к живому лицу княгини, ее становилось трудно сорвать.
Для ряда исследователей загадка состоит в том, что Павел I наказал Дашкову за участие в перевороте куда строже, чем Орлова. Екатерину Романовну отправили в дальнюю ссылку, в глухую деревню, под надзор полиции. А Алексею, после участия в торжественном перезахоронении останков Петра III, позволили уехать с официальной любовницей и дочерью в заграничное путешествие «на лечение». Он даже не потерял чинов.
После смерти Екатерины II Алексей был призван во дворец, его объяснение с новым государем происходило «при закрытых дверях», из-за которых слышался «горячий разговор»{301}. Видимо, граф сумел оправдаться, так как 28 и 30 ноября 1796 года он участвовал в императорском обеде{302}, а убийцу отца с собой за стол не сажают.
Совсем иначе Павел повел себя в отношении нашей героини. 1 декабря 1796 года московский генерал-губернатор M. M. Измайлов получил именной указ: «Объявите княгине Дашковой, чтобы она напамятовала происшествия, случившиеся в 1762 году, выехала из Москвы в дальние свои деревни». В черновике император собственноручно приписал: «чтоб ехала немедленно»{303}. Павел считал непосредственным убийцей князя Ф.С. Барятинского, которого подверг аналогичным с Дашковой гонениям. Оба были помилованы одновременно и в одних и тех же выражениях: «Позволить… жительство свое иметь… в Москве, когда нашего в сей столице пребывания не будет»{304}.
Возможно, Павел, неведомо с чьих слов, видел в княгине вдохновительницу преступления. Вспомним отзыв Бекингемшира: «Если бы когда-либо обсуждалась участь покойного императора, ее голос неоспоримо осудил бы его; если бы не нашлось руки для выполнения приговора, она взялась бы за это»{305}. Однако император мог ошибаться. Вряд ли наказание, павшее на голову княгини в 1796 году, является подтверждением ее вины.
Но и само желание Екатерины Романовны безоговорочно возложить всю ответственность на Алексея Орлова говорит о стремлении обелиться. Показать дистанцию между собой и убийцами. Выделить себя из группы соучастников. Противопоставить им. А значит — в известной степени и государыне, покрывавшей преступников. На этом пути письмо Орлова играло ключевую роль.
В воспоминаниях Дашкова говорит о документе так, как если бы он был ей известен сразу после ропшинских событий, а потом всплыл уже при Павле I{306}. Княгиню не смутил тот факт, что письмо было предъявлено ей Ф.В. Ростопчиным в 1805 году в копии, а рассказ об исчезновении подлинника, мягко говоря, вызывал сомнения. Согласно Ростопчину, документ был найден после смерти Екатерины II в особой шкатулке и передан Павлу I: «Я имел его с четверть часа в руках. Почерк известный мне графа Орлова… Император Павел потребовал… письмо графа Орлова» и «бросил в камин и сам истребил памятник невинности Великой Екатерины, о чем и сам чрезмерно после соболезновал»{307}.