Екатерина Фурцева. Любимый министр
Шрифт:
«Что ты хочешь?» — спросила она. Взгляд теплый. Не делает вид, что по-доброму смотрит, а действительно по-доброму относится… Я сказала, как тоскую о Ленинграде, как жалею, что оказалась во МХАТе, как «не радуюсь» на сцене, когда играю. «У меня пропала радость», — сказала я и удивилась, что она это поняла верно.
«Не плачь! Никогда не плачь! Я вот… не плачу». А мне, глядя на ее красивое, измученное лицо, хотелось плакать из-за нее, а не из-за себя. Она была действительно красавицей и самой женственной красавицей, но она была несчастна. И фраза ее: «Я вот… не плачу» — открывала ее боль и одиночество. Но, будучи несчастной, одинокой и открытой, она еще была стоящим министром… культуры!
Художественный совет
У нее кроме МХАТа была огромная страна, которую она любила и культуру коей почитала. И не хотела, чтобы то, что называлось великой культурой великой страны, исчезало, терялось. Она множила библиотеки, картинные галереи, оркестры, хоры и… театры. Она понимала значимость, необходимость этого духовного богатства. Она понимала, что запрещенный талантливый спектакль — это преступление.
Шесть раз смотреть один спектакль и шесть раз его отстаивать, и отстоять! Это… поступок!
Финал пьесы «О женщине», который отменили, — самоубийство героини. Катя согласилась с художественным советом, что самоубийство надо «отменить». В спектакле, на сцене — отменить.
В жизни не «отменила». Она шагнула в эту бездну, свершила то, что отозвалось болью и вечной памятью, светлой памятью о ней — в сердцах людей порядочных и чистых. Что стало для нелюдей непорядочных и нечистых — вечным проклятием. Грех самоубийства — на них, вечно проклятых».
«Давайте помиримся, всякое бывает…»
Много добрых слов говорил мне о Фурцевой Арам Хачатурян. Он был одним из тех ярчайших творческих личностей, с кем пришлось работать и близко общаться министру культуры.
Сын Хачатуряна Карен подчеркивал, что его родители всегда тепло и сердечно относились к Фурцевой. Екатерина Алексеевна приходила к ним домой. Однажды пришла вместе с мужем Николаем Фирюбиным. Когда Арам Ильич болел, навещала его в больнице.
Хачатурян, как многие талантливые люди, был легко ранимым и обидчивым человеком. Как-то на конкурсе балета в 1969 году, где он состоял членом жюри, произошел такой случай: третий тур длился до ночи, после голосования, не дождавшись подсчета голосов, Арам Ильич решил уйти. У выхода встретил Фурцеву, которая очень резко бросила: «Останьтесь, еще не все завершилось». Хачатурян объяснил, что плохо себя чувствует, и все-таки ушел. Потом он очень переживал, что покинул конкурс, ведь они с министром культуры почти поссорились. Но на приеме в Кремле в честь окончания конкурса Фурцева сама разрешила конфликт: подошла с рюмкой к Хачатуряну и, ласково его приобняв, сказала: «Давайте помиримся, всякое бывает…»
— Совсем юным газетчиком мне удалось взять интервью у выдающейся русской женщины — министра здравоохранения СССР Марии Ковригиной. Окунувшись сейчас в судьбу Фурцевой, я вижу схожесть человеческих и, я бы сказал, чиновничьих судеб этих двух ярких женщин. Мне трудно сказать, кому из них было тяжелее там, «наверху»… Ковригина чуть ли не поперек воли Сталина дала возможность женщинам самим решать свою судьбу (разрешила аборты). Фурцева своим чутьем, волей и полномочиями всячески поддерживала всплески художественных и идеологических «ноу-хау», например театр «Современник». И первая, сталинский министр, и вторая, министр хрущевско-брежневский, рисковали своими карьерами.
— Конечно, Фурцева жила, работала, командовала культурой и искусством в сложное время. Народный художник России Михаил Курилко как-то заметил, что красивая, обаятельная женщина среди мощного коллектива вождей — само по себе достаточно необычно. «Мы все помним торжественную галерею руководителей страны, портреты которых строем стояли вдоль Гостиного Двора на Невском проспекте перед очередным революционным праздником, — размышлял он. — Гигантские портреты вождей в черном одеянии с плечами таких же гигантских размеров. Среди них — одинокая женщина с такими же плечами». Ему, как художнику, вся эта очень разная по характеру и человеческой ценности компания уже тогда внушала тревожные чувства. Он говорил, что объединенные ремесленным неумением портретиста, мужские фигуры словно давили единственную среди них женщину, защищенную только нарисованными мощными плечами.
И вправду, драматические события в жизни Екатерины Алексеевны, жестокая несправедливость по отношению к ней коллег ощущались многими во всей своей неприглядности.
Особенно эту диспропорцию ощущали деятели культуры, понимая всю сложность положения Фурцевой в кремлевском окружении. Ведь мало кто из этого окружения посещал театры, а по уровню культуры в стране судили только по гала-концертам в Большом театре и Кремлевском дворце, куда были вынуждены ходить по праздничным и юбилейным датам. Тот, кто с пониманием относился к ее функциям и разбирался в хитросплетениях лабиринтов власти, сочувствовал и с уважением относился к деятельности Екатерины Алексеевны.
«Я хоть и Екатерина, но не Великая»
Из воспоминаний художника-реставратора Саввы Ямщикова:
— Первая встреча с Екатериной Алексеевной была случайной, но запомнившейся. Я учился на первом курсе исторического факультета МГУ, тогда он был на Моховой. Как-то выходил из метро у Театральной площади, шел к университету мимо здания Совета министров, напротив гостиницы «Москва». Вижу, у входа в Совмин стоят черные правительственные машины, кажется ЗИСы, тогда не было такой охраны, как сейчас. На тротуаре группа мужчин, присмотрелся — Косыгин, Громыко и другие, рядом с ними стояла женщина, я сразу обратил на нее внимание — редкой красоты ноги, элегантное пальто, красивая прическа, не мог понять, кто это, решил — иностранка. Потом рассказал своим друзьям и был удивлен, когда от них узнал, что это была Фурцева.
Следующий эпизод тоже запомнился. Мы с другом были в консерватории, сидели в первом ряду, с приветственным словом выступала Фурцева. Опять обратил внимание на ноги, настолько они были изящны, что это осталось в памяти, так же как ее облик и манера говорить.
Уже позже мне довелось иметь с Екатериной Алексеевной разговор по работе, когда я понял, что она может решать дела без проволочек.
Хрущев собирался ехать на пароходе по трем скандинавским странам. К этому событию приурочили выставки в Стокгольмском Национальном музее. Привезли экспонаты — подарки шведских королей царской династии Романовых — седьмой век, серебро. В постоянной же экспозиции музея красовалось серебро шведское. Оно блестело, сверкало, и рядом с ним привезенные из СССР раритеты казались тусклыми, неухоженными. Местный реставратор, российский эмигрант первой волны Борис Титов, увидев наше серебро, предложил мне почистить его специальной пастой. Я растерялся, не зная, как быть: ведь в Москве меня могли обвинить в самовольном снятии патины. Посоветовался с советским послом Гусевым, он предложил позвонить Фурцевой и все ей объяснить. Набрал номер московского телефона и дал мне трубку. Я, конечно, волновался, но, взяв себя в руки, объяснил министру суть проблемы. Екатерина Алексеевна дала команду: «Чистите, мойте, если это надо». И вдогонку послала в посольство телеграмму с разрешением «обновить» серебро. Я как в воду глядел — потом в Москве мне влетело, но я показал телеграмму Фурцевой, и все обошлось.