Екатерина и Потемкин. Фаворит Императрицы
Шрифт:
— Мы же вскрываем рану, коли она созрела?
Письма были ужасными, полными откровенностей; Павел едва не сошел с ума от горя и обиды. Люди, которых он так любил, оказались предателями, а ведь мать предупреждала, она говорила, что жена изменяет…
Любви к матери у Павла это не прибавило, как и ее любви к нему, но сын стал послушней. В том же 1776 году он снова женился, и снова на девушке, любившей другого, — Вюртембергской принцессе Софье, названной при крещении Марией Федоровной. Но эта хоть рогов не наставляла.
На сей раз принцессу проверяли со всевозможной тщательностью. Мария Федоровна оправдала надежды императрицы, она рожала сына за сыном, да каких красавцев! Старший из мальчиков стал императором Александром I, правда, для этого ему пришлось согласиться на убийство собственного отца — несчастного императора Павла Петровича.
История повторилась не только в отношении принцессы Фике, ставшей императрицей Екатериной Великой, но и для ее сына, почти повторившего судьбу отца.
В Петербург!
Чем занимался все это время Потемкин? Воевал. Мир заключить не удалось, война продолжалась, хотя переговоры шли, но не слишком быстро.
Изредка приходили письма от императрицы, изредка отвечал он сам. Конечно, в войсках было известно все, что происходило при дворе, Потемкин знал и об отъезде за границу Орлова, и женитьбе цесаревича. Но все это было так далеко от их повседневных забот с бесконечными переправами через Дунай, с партизанскими вылазками, драками, кровью, смертью, пороховым дымом…
Отчаялся ли он? Нет, он не Орлов, ничего не терял, если что и было потеряно, то давно из-за увечья и по собственной вине. Григорий старательно гнал от себя мысли о дворе, императрице, упущенных возможностях… Но мысли — субстанция исключительно строптивая, они хозяина головы никогда не спрашивают, возникают сами по себе. Особенно запретные: те вообще лезут не вовремя и совершенно незваными.
Так было и у Потемкина, как бы ни старался, а выбросить Екатерину из головы не мог. И уже куда меньше думал о правительнице, а больше просто о женщине. Она стареть начала, сорок четыре года, сына вон женит, но для Григория, который на десять лет моложе, она все равно оставалась желанной.
Когда узнал о предстоящей женитьбе Павла Петровича, даже обрадовался: вот теперь она отойдет от дел, тогда можно и «подкатиться». А нутром чуял, что не отойдет, а если бы и отошла, так сам был бы против, потому что Екатерина все равно правительница, по праву или нет захватившая власть, но такая, равных которой сыскать трудно. Вон, в Австрии еще такая — Мария-Терезия, та тоже страну столь жесткой рукой держит, что пикнуть не смеют.
Временами сердце кровью обливалось: у нее там столько забот и трудностей, помимо женитьбы сына о бунте яицком слух прошел, да не просто слух, и не просто бунте, говорили о настоящем восстании. Объявился казак, заявивший, что он спасшийся Петр III, многие поверили, бежали к нему на Яик, заполыхали усадьбы да города. Пока еще не слишком сильно, но угроза серьезная.
Потемкин, видевший мертвого Петра, злился: ну что за народ, любой дурак может себя царем объявить, и верить готовы! Давно ли Екатерину матушкой славили и за сделанную прививку готовы были к лику святых причислить, а прошло пять лет, и супротив выступают. Ярился и Суворов:
— Что у армии пушек мало, чтобы в день разогнать всю ватагу?
Потемкин его настрой запомнил, когда пришло время, подсказал Екатерине, кого надо на Емельку Пугачева направить.
Но пока время не пришло и ему в Петербург возвращаться.
И вдруг… письмо пришло в конце декабря, пробежав глазами текст, Потемкин полез в заветный сундучок, в котором хранились остальные письма, но не чтобы спрятать это, а чтобы достать прежние. Зачем? Почерк сравнить, уж больно необычным было полученное послание.
Но почерк совпал, пришлось перечитывать еще и еще раз. Екатерина корила за то, что не читает ее писем, то есть не отвечает, а еще… признавалась, что думает о нем постоянно.
Потемкин бросился на кровать, обхватив голову руками, долго лежал, пытаясь осмыслить прочитанное. Она думает о нем постоянно?.. Но это же равносильно признанию в любви! Господи, воля твоя! Неужто свершилось?!
Едва дотерпел до утра, не спал, всю ночь пытался уговорить сам себя, что это ничего не значит, что написано просто под настроение, что он все не так понимает. Утром метнулся к Румянцеву. Тот знал о полученном Потемкиным письме от императрицы, командующему о таких делах доносили исправно, подивился:
— Ты что это, Григорий Александрович, рано поутру на ногах да еще и взбудораженный?
— В Петербург нужно.
Румянцеву объяснять не нужно, вид у Потемкина такой, что и без объяснений поймешь, что и впрямь надо. Коротко кивнул:
— Есть у меня бумаги для императрицы, свезешь ли?
Смешно, генерал-поручику бумаги везти, точно курьеру, но Потемкин тоже кивнул в ответ.
— Будешь при случае, не забывай боевых друзей. Езжай уж, не то топчешься, как жеребец застоялый. Да моей благоверной Екатерине Михайловне письмецо завезешь, хотел с оказией послать, да ты вернее. Только не забудь за своими делами!
Рождество Потемкин встретил в пути, мчался, конечно, не как Орлов, но все равно быстро — уже 1 января следующего 1774 года был в Петербурге.
«О Боже, что за мука любить и не сметь сказать об этом, любить ту, что не сможет стать моей. Жестокое небо, зачем создало Ты ее такой прекрасной и такой великой? Почему могу любить я одну ее и только ее?»
Это написано тогда, когда потерял глаз и мечтал уйти от мира вовсе, потому что счастье казалось недостижимым. Прошли годы, но Григорий был готов повторить каждое слово из этой записи. Он так же любил ту, о которой не смел мечтать, но теперь она призналась, что тоже думает о нем!
Спал ли, не спал на постоялых дворах, что ел и как мчался — ничего не помнил, очнулся, лишь увидев заставы Петербурга. Прямо с дороги метнулся в дом к Румянцевым, страшно перепугав графиню. Пришлось сбивчиво объяснять, что все в порядке, просто спешит.