Екатерина I
Шрифт:
– Не дожил великий государь, – посетовал Данилыч смиренно, примирительно. – Рано покинул… Надоумил бы нас. Бьёмся вот… хвост вытащим, нос воткнём.
– Великого нет и не будет.
Помолчали. Боярин, опустив голову, гладил рукоять трости, лежавшей на коленях, – серебряную голову льва, смешную, как у собаки. Старинная палка, дедовская. Дед, распалясь, кремлёвские ковры дырявил ею в боярской Думе.
– Воистину, Димитрий Михайлыч, не будет Великого. Через тыщу лет разве…
– И я так мыслю, – Голицын поворачивал льва, оглаживал. – С наследником-то как быть? Ум незрелый. Прилепился Ванька Долгорукий,
Признаёт боярин…
– Есть у меня человек на примете. Потвёрже Маврина. Гольдбах [387] из Академии. Он цифирных наук профессор повсюду бывалый, может, за границу свезёт Петрушку…
– Не худо бы…
– Артачится немец. Трактат он пишет, некогда ему. Попрошу ещё, накину жалованья.
Маврин к тому же жуирует у Волконской, среди завистников. Таков воспитатель…
– Долгорукие, – и боярин понизил голос, – хотят в Москву с наследником. Тоже не худо. Сходил бы к Успению, к Василию Блаженному, познал бы древнее благолепие. Да ведь к бабке заедут…
387
Гольдбах Христиан (1690 – 1764) – математик, немец по происхождению, был академиком Петербургской академии наук.
– То-то и оно! Им главное – к бабке. Уж она-то воспитает. Изольёт свой яд.
– Отравит душу отрока.
– Ей-ей, нельзя допустить, Димитрий Михайлыч. Спасибо, оповестил! Воспретит царица.
Докладывать ей, пожалуй, излишне. Воспретит он – светлейший. Поважнее дела решает от имени её величества. Евдокия, первая супруга покойного царя, лютую злобу накопила в монастырской келье. Ненавидит труды Петровы, камратов его. Опасна, опасна.
Князь проводил гостя с высшим онёром – даже на крыльцо вышел, невзирая на холод. Союз с Голицыным дорог. Но можно ли довериться старому лукавцу? Говорили о многом – ещё больше недосказанного повисло в сумеречной Ореховой.
С тростью под мышкой, дабы не уродовать наборный пол, шажками мелкими, быстрыми входит Голицын в залу вельможного особняка, где собирается Верховный совет. Кланяется коротко, озабоченно, всегда в неказистом, тусклом кафтанце, без парика – чёрная бархатная шапочка прикрывает облысевшее темя. Садится поближе к секретарю – боярин на ухо туговат.
Слова единого не пропустит.
Оглашаются промемории, ведомости, реестры, счета – секретарский фальцет бесстрастен, до странности равнодушен, приводит в раздраженье. Год 1726-й заканчивается с убытком, в казне опять недобор, подушная подать разорительна, бегут крестьяне, армия бедствует, который месяц без гроша.
– Иисусе, срам какой!
– Повтори-ка, Гриша!
– Гнусавишь ты…
Порой и крепкая брань перебивает чтение. Димитрий Михайлович внешне невозмутим – светлейший завидует выдержке старика. Говорить не спешит боярин. Загалдят двое-трое сразу – поднимет трость, пристыдит.
– Сухарев рынок…
Доколе же прозябать в нищете? Некоторые винят сборщиков
Большинство за то, чтобы подушную сохранить покуда, но уменьшить на одну треть – авось повальное бегство приостановится. Из Персии войска убрать, расходы на армию урезать. Проверить ещё раз, нет ли в Петербурге, в губерниях чиновных людей, сосущих казну бездельно. Миллионные суммы поглощает двор её величества – следует поубавить.
Екатерина не посещает Совет – то плезиры, то нездоровье, – и языки вельмож развязались. Коробит Данилыча от иных речей – при государе и подумать не смели бы… Ладно голштинцу переводят с разбором, смягчают дерзости.
Задача первостепенная – повысить доходы. Земледелие, торговля, ремёсла хиреют – следственно, и казна чахнет. Где средство? Докладная Меншикова взбудоражила с первых же слов.
«Прежде посадские торговали только, ныне деревни покупают, а помещики в торг вступили…»
Дворянин купцом сделался; деревни, угодья у него в небрежении, – в город подался, перекупать да перепродавать. Пускай бы лучше у себя в именье завёл маслобойку или, к примеру, смолокурню, выделку кож. Горожанин простого звания приобретает землю, крепостных – они у него и в городе трудятся, на мануфактуре либо в лавке. Нарушена воля Петра, вводившего строгую регламентацию.
– Государь указал мудро, – сказал князь, когда кончилось чтение. – Понимал экономию. Открыл нам ворота, а мы в забор упёрлись.
Скрипнуло чьё-то кресло. Кривая улыбка. То зависть говорит неслышно – тебе-то царь распахнул, куда шире… Ты-то богатейший помещик и богатейший заводчик, все ремесла, какие есть в России, все у тебя в хозяйстве, держишь рабов, держишь и нанятых. Указ был писан не для тебя – для нас, грешных.
Что ж, стало быть, заслужил, – ответствовал Данилыч мысленно, улавливая сокрытое. Вслух-то винить ни его, ни царя не станут, – косвенно лишь, норовя подрыть фундамент строения, основанного Петром.
– Пускай торгуют дворяне. Французы стыдятся, а сами-то… Весь мир в коммерцию ударился.
– Коммерция всех питает.
– Хлебушком-то, хлебушком святым кто кормит? Тот, кто на земле. Не подвезёт помещик хлеба…
– Купец наш дик, зарубки на палочке – вот вся его арифметика. Купит на рубль, продаст на копейку, по невежеству. Аглицкий табак у нас дешевле, чем в Лондоне, смехота же…
– Нужда выучит, – вставил светлейший.
– Когда, батюшка? Жди! Субсидию ему из казны давать – в прорву деньги сыпать.
– Казна-то вовсе бы не мешалась… Казённые мануфактуры в убыток работают. Взять коломяжскую, взять крупяные мельницы в Екатерингофе – на ладан дышат. Уральские заводчики плачут, опутаны казённым заказом, ровно цепями.
– Железо, – вставил князь. – Щит государства.
– Довоевались…
Большинство тайных советников за свободу торговли, но для себя и для своих рабов. Вольных считают им помехой. Ограничения, навязанные Петербургом, требуют отменить, в первую очередь монополии на соль, на табак.