Екатерина I

Тынянов Юрий Николаевич

– Или кто-то уже на примете? – улыбка посла стала лукавой. – О, пардон! Я нахально вторгаюсь в семейные тайны.

Цесарю любопытно и это?

– Невеста свободна, – сказал Данилыч, и дипломат, подняв руки, изобразил восторг.

– Оповестите громче, на всю Европу! Принцесса Мария очаровательна. Для неё Гименей не поскупится, клянусь вам. Она украсит ваш герб.

Встал довольный, румяный, отяжелевший. В прохладных сенях, проводив его, князь ощутил приторность. Сладок сегодня Рабутин, сам мёдом мажет. Политика есть обман. Однако, входя к Дарье, сказал с порога:

– Бог

Гименей кланяется.

– Чего?

Фыркнул, увидев, как всполошилась она, поняла.

– Рабутин, Рабутин… Машку сватает.

– Кого же?

– Принца, герцога, кому честь окажем. Лакея, что ли, нам предлагают?

– Экой ты! – княгиня в отчаянии опустила руки, встала перед супругом возмущённо. – Скалишь зубы… Плакать надо. Тень на фамилию пала, ужель невдомёк?

– Пустое, мы не виновные.

– Люди-то что говорят? Колечко обратно берут, да оно с царапиной. Так же и честь. А ты – принц, принц… Короля ещё…

Слов более нет, застыла.

– Ну, голубушка, раскручинилась… Наша-то и короля достойна. Поверь мне!

Царица осмотрела палаты, пристроенные к Зимнему, и столь была довольна, что в тот же день переехала. Угодил Александр. Мебель менять не изволила – старая привычна, удобна. Тот же столик возле кровати, кувшин с венгерским, глиняные латышские кружки. Здорова она, прочь докторов, лекарства! Новоселье справила с фрейлинами, напоила их допьяна, Эльза еле усидела за фисгармонией, путала духовное и светское. Музыка, смех, лай собачонок раздавались из спальни до полуночи.

И царевичу надо угодить.

Раскормленный увалень, каким он был недавно, сбавлял жирок, вытягивался, обещая стать высоким, стройным юношей, увы, похожим на отца. Трудно Данилычу проникнуться к нему симпатией. Отрок с князем неразговорчив, скован. Питает нежность к сестре Наталье – младшенькой, но влекут и старшие по возрасту – озорница царевна Елизавета, которая бегает с ним взапуски в парке, возится, щекочет, двадцатилетний Иван Долгорукий, балбес, выпивоха. Втянул Петрушку в забаву охотничью.

На уроках инфант непоседлив, науки чисельные, физические ему скучны, любит историю – особенно военную, успехи преважные в языках – говорит по-немецки, немного по-французски, штурмует латынь – родную речь Юлия Цезаря. Один из воспитателей, фехтовальщик, оказался френологом – ощупывал голову царевича, бугры, на ней и впадины.

– Характер упрямый, но нестабильный, порывистый, некоторые признаки деспота и сластолюбца.

Новые детские покои в Зимнем готовы. Светлейший, вводя туда, твёрдо взял Петрушу за руку. Пожатие первого вельможи… Правую руку инфанта держала Наталья, притихшая. Попятилась – огромная львиная морда оскалила пасть.

– Глупая, – сказал отрок ласково и как бы извиняясь перед светлейшим. Сообразил, нагнулся к коробу, вынул крашеный деревянный шар. Попал метко, прямо на язык зверя, пасть захлопнулась.

Игрушек, забавных кунштюков множество. Данилыч протянул духовое ружьё, Петрушка хмыкнул.

– Я умею из настоящего…

Понравился кегельбан, ярко раскрашенный, кегли чуть не в рост ему. Эй, сразимся! Брат и сестра принялись кидать – неуклюжи оба, мало сноровки.

Хохотали, Петрушка к светлейшему потеплел. Девочку восхитил большой – по плечо ей – голландский дом с откидным фасадом – в любую комнату сунься, покачай колыбель с младенцем, переставь по-своему всё, что тут накопил хозяин – толстяк в клетчатой куртке, с длинной трубкой в зубах.

– Ну, чего не хватает?

Спрашивал Данилыч, как чародей, создавший сей дивный мир и могущий прибавить плезиров – только пожелай. К зиме катальная горка будет – из окна во двор, коньки имеются. Уже морозы схватывали Неву, близилось единоборство сезонов, конец переправам, и князь загодя вселился в Зимний – один, без женщин. С ним секретари, адъютанты, из дома взял портреты августейших особ, шахматы, столовое серебро, сервизы парадной посуды с гербами. Апартаменты примыкают к Царицыным.

– Матушка! Дыханье твоё хочу слышать.

Настроена Катрин безоблачно, окрепла, природный румянец на щеках вопреки погоде. Однако свою парсуну, написанную французом Натье [384] десять лет назад, сняла – поблекла ведь та баба-ягодка.

Сапега от постели отставлен, верно, не дозрел мальчик для амуров с ней. Во дворце – чин камергерский, жалованье… Вернула прежнего таланта – Левенвольде. Он старше поляка и князю мил – свой человек.

Как уберечь её от злых интриганов? Теперь поменьше народу толчётся во дворце. Бывало, Бутурлин приводил к ней гвардейцев с жёнами, чтобы крестила детей, – князь отсоветовал, хлопотно. И сам Бутурлин не вхож более. Светлейший уговорил принимать только членов Тайного совета, и то по надобностям чрезвычайным.

384

Натье Жан-Марк (1685 – 1766) – известный французский художник.

– К чему тебе, матушка, утруждать себя. Болезни отчего приключаются? От беспокойства. Апоплексия вдруг ударит…

На Совет она не появляется. Занята, неможется, – сообщает светлейший. Он-то по-прежнему идёт без доклада, в любое время, обязательно перед собранием и после, с бумагами. Она подписывает, не дослушав.

– Сон плохой был.

– Объелась, матушка.

– Александр, ты невежа. Отпеванье было. У Троицы.

– Наоборот понимай! К хорошему… Государь толковал этак.

– Ах, нет, нет, Александр. Вот тут, – прижала руку к груди, – стесненье, спазм. Не можно дышать. Конец приходит.

– Тьфу, типун тебе на язык!

– Типун?

– Сто лет тебе жить. Давай вот о чём… Скоро твой день рожденья. Приказывай! Сколько персон зовёшь? Поменьше бы тратить, в казне-то ветер свищет.

Прожект у Данилыча в папке. Вытащил для приличия – замахала. На твоё усмотренье, мол.

Сюжеты обычные, с Марсом, с Нептуном – как же без них! Новое бы показать…

Блеснула мысль и поначалу ошеломила дерзостью. Эх, была не была!

«Столп с короной, на нём молодой человек с глобусом и циркулем и другой рукой держит канат от столба к якорю, который погружён в землю…»