Екатерина I
Шрифт:
– Проси! Генерала тебе схлопочу Хоть завтра.
– Зачем, батюшка? Зодчему не годится. Нет у нас такого чина.
– Нету, так сотворим.
Жалованья, деревень прибавка. О потомстве подумал бы, глупец. Данилыч махнул рукой, злость закипала в нём.
– Мне государь воздал, – произнёс Трезини и выпрямился – Сверх того не возьму.
Высшего судью призвал, а то бы не выдержал князь, наговорил резкостей. Неразлучный присутствует. Запретил обижать своего строителя, любезного сердцу. Он, Трезини, с младых лет полковник фортификации, бессребреник, праведник, свято внимал царю. Мнился им Петербург
Нет, генеральством не утешится. Светлейший хлопнул себя по коленям, встал.
– Едем ко мне. Откушаем… Заодно присоветуешь. Есть мрамор один. Без места покуда…
Резан мрамор во Флоренции, куплен в Гамбурге, вчера снят с корабля. Артель крючников взгромоздила многопудовый ящик на доски, шестёрка лошадей месила грязь, волоча к дому. А заказан кунштюк ещё при царе.
– Вишь, майн кинд, – ликовал Пётр, склонясь над гравюрой. – Согнули Геракла. И поделом…
Дитятей своим назвал, но пребольно дёрнул за ухо. Алексашка охнул. Героя греков узнать нельзя – согбенный, жалкий он перед богиней. Грозная – страх берёт.
– Омфала, царица Лидии, – читал государь немецкую вязь. – Отдан ей в рабство, на три года. Осердил Зевса, вот и плачется.
Любовался фатер зрелищем, ухо накручивал на палец.
– Закону каждый повинуется Закону Божьему, закону монарха. Хоть и Геракл.
Такой Геракл – наказанный преступник – петербуржцам внове. Летнее жилище царя опоясано лепными фигурами – нет среди них такого. В Петергофе, в Ораниенбауме, везде красуется витязь, совершающий подвиги, душою чистый. Однако слаба натура смертного, дурное таит.
– Учу вас, учу, дураков…
Ухо выпустил, велел послать листок за границу, найти мастера, чтобы изобразил пропущенный миф, либо купить скульптуру готовую.
Не дожил фатер…
Один ваятель сделал, отправили сухим путём, да напрасно. Тыщу вёрст трясло, под Новгородом доконали шедевр, поломался. Теперь получено изделье старинное, автор неизвестен, но искусник большой – как живые стоят оба, госпожа и раб. Омфала рослая, величавая – сразу видать – царица.
– В копеечку обошлось, – смеётся Данилыч, обходя дом вместе с Трезини. – Пятьсот ефимков… что, много? Дорого яичко ко Христову дню.
Хошь пляши, хошь скорби – пятьдесят пять стукнет скоро. Возраст-то стариковский…
Прикидывали, где водрузить флорентийский мрамор. У парадной лестницы? Восстал скромник Трезини, отговорил. Не лучше ли на галерею внести, в зимний сад? Пожалует императрица, возникнет перед нею средь лавров и пальм отменный сюрприз.
– Смутьяны, батя.
Усы Горохова – рыжие, двумя вихрами – шевелятся угрожающе. Мочалу растишь, – дразнит его светлейший. Расчесать свой декор адъютант забывает, особливо когда спешит с докладом важным.
– При живой-то царице, батя… Болтают, кому на троне быть. Вот до чего… Я бы «слово и дело» мог крикнуть, по прежнему-то закону.
– Скорый ты.
Не кричат теперь. Уничтожена Тайная канцелярия как позорящая просвещённое государство, – царица легко подписала указ, подготовленный
– Дивьер, Толстой, Бутурлин, – адъютант почти шепчет, хотя стены Ореховой надёжны. – Толстой пуще всех… Царица занемогла намедни, так они собрались у герцога. Не дай Бог, говорят, Петра Второго. И тебя боятся, батя.
– Меня-то больше, поди.
– Анну Петровну хотят, батя.
Победно выложил новость. Данилыч усмехнулся, – знакомо, сам прикидывал – Анну либо Елизавету, если уж выбирать. Сомнения праздные, супруга голштинца под венцом отказалась от прав на российский престол, менять незачем.
– Вишь, Анна-то от меня избавит.
– Ну, батя, ты ровно в воду глядел. Слова генерал-полицеймейстера.
– Ему-то хоть Анна, хоть чёрт лысый, лишь бы меня изничтожить.
Помнит, как кувырком с порога летел. Матросишка неведомо откуда, приблудный, втирался в княжескую фамилию. Но любимчик ведь царский, покорись, отдай родную сестру! С тех пор оба враги. А царевича им опасаться – что за резон? От казнённого Алексея сей парвеню был в стороне.
– А Толстой за что на меня?.. Сколько скверны есть в человеке! Чем я обидел? Действительный тайный советник, в Совете сидит – куда ему выше-то?
– Тот наперво из-за Алексея. Говорит, – светлейший явно теперь за царевича, силу имеет, а нам на плаху ложиться. Пётр Второй выпустит бабку из монастыря, лютует она в заточенье. Повёрнут всё по-старому, начнут мстить.
– Ты свидетель, фатер! – и князь обратился к портрету, мерцавшему в сумерках. – Толстой, камрат называется… Тоже в стае завистников.
Посмотрел и Горошек. Благоговение искреннее сохраняет, верность патрону и великому императору, кои суть едины. Чист помыслами, неиспорчен – по лицу видно.
Минуту-две молчали.
– Воля государя известна, – сказал князь твёрдо. – Наследник законнейший, по мужской линии – внук его. После царицы только он, дочерей замуж, в чужие земли. Об чём толковать? Мелют языками шалопуты, пустышку мелют. Между сказом и делом… Всяко бывает, Горошек…
– Батя… Ну как убьют царевича…
Встрепенулся, хвать за шпагу. И тотчас поник, обескураженный громким смехом князя. Поразмяться охота воину, хоть сей момент в бой, защищать инфанта.
– Чур тебя! Ох, уморил!
– Было же… Годунов отрока Димитрия [380] …
– Не то время нынче, Горошек.
– Могут и без ножа…
– Пёрышком, милый, пёрышком… Грамота-то на что? Все учёные… Что хошь напишут.
Царица пока не изъявила – ни словом, пи письменно, – кого желает на трон. Завещания нет. Натурально, дочь ей ближе… Толстой льнёт к царице? Умаслить решил. Интриганы к голштинцу лезут, чтобы через него, через Анну…
– Машинация ведь простая, Горошек. Для меня прозрачна. Уговорить, сунуть на подпись… Нам бы не прозевать. Анхен твоя… Пощекочи мочалкой своей!
380
По преданию, царевич Дмитрий Иванович (1582 – 1591), младший сын Ивана Грозного, был убит по повелению Бориса Годунова