Екатерина I
Шрифт:
На Неве сооружают наплавной мост. Данилыч мысленно повинился Неразлучному, – возражал ведь он, желая простора для парусных и гребных экзерсисов. Но пора же столице обзавестись удобным сообщением. От берега к берегу ладьи, опустившие якоря, мастеровые наводят зыбкую, колеблемую потоком дорогу. Пусть подышит его величество ароматом смолы, послушает звон топоров. Может, самого потянет плотничать.
– Не угодно ли? Ваш дед…
Сперва показал, вонзив топор несколько раз в сосновую мякоть. Царь взялся с опаской, неуклюже, чуть по ноге не тяпнул. Инструмент в диковину для сего Петра.
– И
Добро бы он, воспаряя, к славным цезарям, забыл пустые грубые развлечения. Огорчительно – но вкус к охоте неистребим.
– Не жалко вам проливать кровь живых тварей, – сетовал князь. – Ваш дед…
– Он рубил головы людям, – ответил мальчик и смутился…
Что за речи? Кто настроил?
– Зловредные головы, – поправил князь.
Пришлось, пересилив отвращение, отправиться с его величеством в лес, за Петергоф. Спугнули двух фазанов, царь стрелял с азартом, нервно и бестолково, насшибал веток. Тьфу, до чего глупое времяпрепровождение! С морем его сдружить? Но как? Пытались уже… Эх, попробовать ещё раз!..
– Вас зовут в Кронштадт. Порадуйте ваших воинов! Они оберегают державу.
Генералиссимус совершал туда вояжи в шлюпке. Царь с сомнением посмотрел на утлое судёнышко, но всё же сел. Погода 5 июня выдалась тихая, залив словно зеркало. Моряки старались вовсю – бойко ставили паруса, носились по реям, выделывая курбеты головокружительные. Корабли цветисто перекликались флагами, порох на салюты тратили безоглядно. Пушкари на острове не ударили в грязь лицом, но батареи, обвалованные землёй, были против флотских красот невзрачны, царь заскучал. После полудня подул ветер с веста, умеренной силы, но отрок вылез в Ораниенбауме хворый, зелёный.
Данилыч утешал:
– Без моря нам невозможно. Ваш дед наставлял мудро: который потентат армию имеет – тот с одной рукой А если и флот имеет – тогда с двумя.
– Я буду править по-своему.
Что это с ним? Загорался же при виде оружия, отвоёванных знамён… Сейчас отчуждён, малодушен. Растёт отрок. Надо ума набираться, между тем, похоже, теряет решпект к великому отцу отечества. Светлейший поделился тревогой с Остерманом.
– Иногда, Андрей Иваныч… Боюсь сказать… От Алексея что-то в нём. Упаси Бог!
– Пифагор был прав, – ментор глубокомысленно морщил лоб. – Переселение душ из поколения в поколение полагаю несомненным.
– Нечто вложено и от деда. Хоть малая доля…
Воспитатель заметил, что повторение есть мать учения, но не чрезмерное. Указывать постоянно на великого монарха вряд ли полезно, – любой интерес притупится, возникнет протест. Тем более у ребёнка…
– На тебя уповаю, Андрей Иваныч. Мне-то пестовать его дольше… Сам понимаешь…
Жених задержался изрядно в доме невесты, пошли кривотолки. Пора отселить его в Летний дворец, в Петергоф. Но опасно безделье. Остерман написал план занятий, представил князю. Важное место уделено иностранным языкам. В немецком Пётр слабоват, французским владеет сносно. Похвально его увлечение латинским – цесарь это одобрит, в его империи знание латыни считается престижным. Остерман берётся вести разговоры с учеником
– Не токмо принцип, но и деяния Петра, подробно, – говорит Данилыч. – Какие мы были захудалые до него, как возросли. Ты свидетель. Петербург откуда явился? Мою лепту тоже презирать не след.
Гольдбах изложит основы математики, он же, побывавший во всех столицах Европы, сумеет пленить царя путешествиями по карте. Феофан Прокопович преподаст Закон Божий, да так, чтобы Пётр мог спорить с иноверцами и побеждать их. Уроки – каждый не дольше часа – перемежать забавами. Время послеобеденное посвятить строевым экзерсисам, прогулкам, соколиной охоте, которая снова входит в моду. Суббота – день музыки и танцев, воскресенье – отдых полный, отнюдь не взаперти. На воздух мальчика, на натуру, в поездки за город.
Остерману велено вести дневник, докладывать об успехах ученика, о поведении его, не упуская капризов, умственных шатаний, дерзостей.
– Шептуны если какие сунутся к нему, назовёшь мне. Служи, Андрей Иваныч! За мной служба не пропадёт.
– Ой, берегись!
Варвара щурила зеленоватые глаза. Прервала князя, расточавшего Остерману хвалу.
– Ну что, баламутка?
– Хитрущий он. Обманет и не ухватишь.
– Мелешь ты… Меня, что ли, обманет? На кой ему ляд?
– У него и шило бреет, – молвила Варвара загадочно.
Данилыч сердился, доказывал домашним, что Остерман был ему всегда благоприятен, в интриги, сговоры, партии разные не мешался. Российской державе безусловно предан.
– Голицын его обхаживает, – рассказал Горохов. – Вчерась беседовали приватно.
– Что с того? Теперь к нему всяк норовит подлизаться. Гувернёр же царский.
– Хитрый он, батя.
– Себе не враг, поди. Соображает… Чтобы мне навредил, не помню.
– И помочь ленился, батя.
Намёк ясен – зван был возглавить суд над Толстым, Дивьером и прочими, уклонился. В прошлом году мог бы пригодиться в Курляндии, – не поехал. Всякий раз заболевал.
– Ловок притворщик, – смеётся князь.
Когда-то Остерман был непонятен ему, – чего ради прибился к царю этот пасторский сын, безбожник, дуэлянт? К сибирским мехам, к золоту равнодушен. А трудится с усердием необычайным. Великий государь его ни в чём не мог упрекнуть Немец повышался в чинах, но блеск ордена, расшитого кафтана не прельщал его. Что же тогда?
Отличился наипаче, добыв государю Выборг. Спор из-за него в Ништадте, на мирной конференции, был изнурительный, генерал Брюс – старшина российских посланцев – уже духом пал, отписывал Петру – насели-де шведы, уступить придётся город. Тут и выручил Остерман, сумел повернуть дело в нашу пользу, не прибегая ни к подкупу, ни к интригам. Что из сей виктории извлёк? Одет небрежно, хозяйство убогое, женитьба не произвела перемены, – всё тот же он немецкий студент, хоть и постаревший, вечно кашляющий, с завязанным горлом. Маска выгодная, испытана, к лицу приросла.