Екатерина I
Шрифт:
Княгиня Аграфена Петровна приближалась в настоящее время именно к такому выгодному положению по отношению к императрице и, оставшись дожидаться возвращения её величества, надеялась даже на приём у государыни. Для того же, чтобы не терять времени, она решилась выспросить ещё что можно у девицы Толстой. Разговор у них скоро принял, однако, неожиданный оборот, очень пикантный.
– Как вы теперь проводите время? – между прочим спросила княгиня.
– Утром спим, потом приходим к её величеству, если велят, посидеть и помолчать… там иногда отобедать вместе оставят, а коли нет – приходится ехать искать обеда…
– А потом?
– Когда же потом?
– Да перед вечером и вечером? – спросила княгиня
– Всяко случается! – отвечала уклончиво Анисья Кирилловна.
– А-а! – невольно вырвалось у княгини, понявшей, что ей говорят не то, что нужно. Помолчав с минуту, она спросила:
– А не правда ли, Анисья Кирилловна, что молодые ваши – предостойная чета?
– Какие это?
– Граф Пётр Петрович с сожительницей…
– Какие же, матушка, они нам свои? Мы, почитай, не видимся по десятку лет. Ведь я к ним не вхожа даже совсем, – прибавила девица Толстая, приняв простодушный вид.
– Вот как, мать моя, скажите на милость!.. – будто поверила хитрая допросчица. – А я ведь уверена была, что встретила вас у них на прошлой неделе, столкнувшись в самых дверях, и поклон ещё отдала… и обратно получила… Кто же бы это такой был, дай Бог память?
Анисья Кирилловна почувствовала, что у неё и из-под слоя белил выступает предательский румянец. Однако и в смятении ей страшно захотелось поднять на княгиню глаза, чтобы увидеть, какое впечатление произвело её запирательство, но силы воли на этот манёвр у неё не хватило.
Аграфена Петровна, впрочем, непременно решилась вывести обманщицу на чистую воду и, нисколько не пронявшись решительным её отпором, ещё подъехала с вопросцем:
– А почём, смею спросить, брали на платьице этот байберек? [56] – И она указала на платье, в котором сидела перед нею Анисья Кирилловна.
– Не помню… – ответила девица Толстая, совсем уже потерявшись.
– Так я помогу, голубушка, твоей памяти! – не сдерживаясь уже более, отрезала княгиня. – Видишь, душа моя, от одной штуки! – указала она ей на своё платье. – Получила и я, с вышивкою также, а вышивали сенные девки со двора графа Петра Андреича, и перевод я сама дала, и шёлк мой же. Вышивку делали к свадьбе Петра Петровича, потому что его невеста – своя мне, как вы знаете. А мастериц у матери-то её таких не случилось. После свадебки, однако, и хорошие мастерицы только успели всю штуку вышить; в приданое не попала, а поднесла штучку молодая – свекрови. А она, моя голубушка, и говорит мне: «Знаешь, Груня, всю штуку Анисье Кирилловне я не отдам – много будет по её росту и четверти. Ты себе возьми полштуки, а я, как пигалица такая же, как Анисья, юбку из остального сошью». Вот я свою половину и взяла. А наутро, в самое Стретенье, сижу у жены-то Петра Петровича, а ты за перегородкой не чуешь, что я-то тут, и поёшь, и поёшь, что у вас делается тут … по комнатам. Много хорошего я в ту пору узнала и душевно тебя поблагодарила за глаза, что ты всю подноготную графу Петру Андреичу доносишь. Таким-то путём и до наших грешных ушей доходит чего бы не догадывались. Про светлейшего, например, как он утешать приходит и тебе за слепоту да за глухоту на охобенек бархатцу зелёненького уволил. Так вот тебе, голубушка, за эту твою исправную службицу, что всё как есть досконально узнаёшь и пересказываешь, в те поры старый граф шепнул сыну, а тот мать вызвал и байберек вышитый-то взял, да на юбочку и пожаловали тебе. А я всё видела и слышала. Так как же, сударынька, не ты встретилась-то со мной третьего дня? Я от них, а ты с новым донесеньем…
56
Байберек (байбарак) – плотная шёлковая парчовая ткань.
Анисья
Уста девицы Толстой силились раскрыться, чтобы умолять о пощаде, но, как на грех, она не нашлась ничего сказать, а когда собралась с силами и подняла глаза, дышавшие бешенством, то взгляд её встретился с взором императрицы, неслышно подошедшей к беседующим и выслушавшей самую суть виновности девицы Толстой.
– Оставьте эту тварь, княгиня, и пойдём ко мне! – приказала государыня Аграфене Петровне, уводя её с собою.
VIII ЩЕЛЧКИ СУДЬБЫ
Уведя с собою княгиню Аграфену Петровну, государыня посадила её и прямо спросила:
– Какие такие приходы да утешенья князя Александра Даниловича описывала Анисья?
– Привирала, разумеется, много неподобного, ваше величество.
– Да как?! Ты прямо мне говори всё – как было.
– Уж больно скаредно, государыня, и язык не поворотится прямо пересказывать, даром что я замужняя.
– Ин пошепчи мне на ухо, коли вслух говорить не ладно.
И началось шушуканье. Государыня слушала, а иногда переспрашивала шёпотом же; но по всему видно было, пересказ сильно занимал её величество. Не раз в продолжение своей повести княгиня чувствовала, как августейшая слушательница сдерживала свой гнев, то схватывая стремительно Аграфену Петровну и привлекая ближе к себе, то изменяя невольный шёпот на прерывистое ворчание.
– А кто кроме тебя слышал эти пакостные новости Анисьи? – спросила государыня княгиню, когда та кончила и замолчала.
– Те, кому передавалось, – ответила княгиня.
– Да кто именно?
– Старый граф Толстой, старик Головкин да зять его.
– Так все четверо… Изрядно! И что ж они?
– Ржали, матушка, что мерины. А та, бессовестная, так и выворачивала всё.
– Недаром же я Павлушку да Головкина терпеть не могу?! А с тобой кто был?
– Племянница одна, Петра Толстого невестка; да я её при первых же словах выслала. Махнула рукой решительно, та и сама бежать. Так что окроме тех да меня больше не знаю кто бы слушал… А меня ввела за перегородку племянница, что мне и открыла-то про переносчицу. Как услышала я, и наказала ей: смотри, говорю, как пронюхаешь, что Анисья должна быть, – лети ко мне прямо и дай мне послушать, что она будет там распевать старым лешим да непутному подхалиму – Павлушке. Больше всех он, ваше величество, и трунил, и разные нахальства отпущал. Я издивилась даже бесстыдству Анисьи, как у ней язык только поворачивается?
Гнев государыни больше уже не поддавался сдерживанью и проявился во всей силе.
– Смотри же у меня, Аграфена! – крепко и больно схватила Екатерина за руку пересказчицу, с такою силою, какую было мудрено ожидать от неё. – Чтобы всё, что ты мне пересказала теперь, тут и умерло! А с теми я знаю что делать! С лгуньей – тоже расправлюсь так, что отобью охоту клепать скверности.
– Ваше величество!.. Коли бы не преданность к особе вашей побудила меня уличить пакостницу – что вы, подкравшись, сами подслушали, – верьте, язык бы мой не поворотился…
– Спасибо тебе, душа моя, что обо мне лучшего мнения, чем эти мерзкие люди. Я сама тебя люблю, люблю вот как! – Государыня крепко обняла, прижала к себе и поцеловала княгиню.
Порыв успокаивающегося гнева разрешился обильными слезами.
– Вот что значит: женщина ими правит! – в слезах, обнимая Волконскую, повторяла императрица. – На меня осмеливаются такие мерзости клепать… распускают нелепые слухи. Да взводят и небылицы-то всё… такие позорные… Знают, что я неспособна, как прежние цари и царицы, язык приказать отрезать или в трущобу упрятать. А могла бы… Стоит только захотеть! Не правда ли, друг мой, Аграфенушка?