Екатерина Медичи
Шрифт:
Если учесть, в какой обстановке взаимной ненависти разворачивалась полемика, желание королевы любой ценой умиротворить страну может показаться наивным и безнадежным, но вместе с тем требующим мужества. Дабы преуспеть в своем начинании, Екатерина готова была поступиться собственной гордостью, демонстрируя, как обычно в состоянии крайней необходимости, гибкость в общении с такими непримиримыми гугенотами, как королева Наваррская Жанна д’Альбре и главный проповедник французских кальвинистов Теодор де Без. В своем миротворческом порыве она умудрилась даже свести лицом к лицу герцога Гиза и Конде, ненавидевших друг друга, но разыгравших на глазах у нее комедию примирения. Екатерина играла по-крупному: совершая поступки, напоминавшие альянс с еретиками, она рисковала престижем католического короля, правителя католической Франции. Свою отвагу она черпала в собственной убежденности в том, что ей предначертано быть опорой королевства Валуа,
В Пуасси она пригласила шестерых кардиналов, отличавшихся друг от друга по своему характеру и образу мысли, но имевших одну общую черту: преданность дому Валуа, что позволяло надеяться на их готовность искать точки соприкосновения с оппонентами ради умиротворения королевства. Делегацию из двенадцати кальвинистских проповедников возглавил Теодор де Без. Все они отличались образованностью, красноречием, умением дойти до сердца человека — и кальвинистской непримиримостью. Сплотившись в единый блок, они были неуязвимы. Что хорошего можно было ждать от столкновения двух непримиримых религиозных доктрин, представители которых к тому же лично ненавидели друг друга?
И все же Екатерина надеялась на взаимную уступчивость оппонентов. 9 сентября 1561 года трапезная доминиканского монастыря в Пуасси на время превратилась в королевский конференц-зал. В глубине зала на трибуне, украшенной драпировкой с лилиями, восседали, самим своим присутствием подчеркивая важность происходящего, одиннадцатилетний король Карл IX, его мать, брат Генрих и восьмилетняя сестра Маргарита. Вокруг них сидели в парадном облачении прелаты и доктора богословия. В противоположном конце зала за парапетом стояли кальвинистские пасторы. Екатерина, в душе сочувствовавшая им, для отвода глаз подвергла их публичному унижению, не позволив им сесть. Начались прения, продолжавшиеся более недели. Как и следовало ожидать, они не привели к сближению ни доктрин, ни тех, кто эти доктрины исповедовал. Напротив, представители двух конфессий еще больше ожесточились друг против друга. Екатерине дорого обошлась ее миротворческая миссия: так никого и не примирив, она сама стала объектом ненависти. Не остался в стороне и папа Пий IV, заявивший, что королева, устроив это подобие церковного собора, нарушила прерогативу верховного понтифика. Через своего легата он сделал Екатерине строгий выговор за послабления врагам католической церкви. Екатерина от этого будто бы даже прослезилась, но от своей линии на поддержку мирного сосуществования двух религий во Франции не отказалась.
Прямым следствием прений в Пуасси явился отъезд Гизов. На сей раз они не просто покидали королевский двор, но затевали опасную авантюру с далекоидущими последствиями. Опасаясь, как бы все возрастающее влияние Колиньи на Карла IX не привело к превращению католической монархии Капетингов в кальвинистскую монархию с духовным центром в Женеве, они решили взять в заложники одного из членов королевской семьи, и не кого-нибудь, а брата короля, Генриха Анжуйского, который стал бы мощным орудием в их борьбе с еретиками за престол католической Франции. Исполнить это они решили руками своего приятеля, герцога де Немура. Применять насилие к брату короля было немыслимо, поэтому Немур попытался заманить юного Генриха льстивыми речами, но безуспешно, поскольку тот был уже под влиянием Колиньи. Когда же Немур спросил маленького хитреца, не кальвинист ли он, тот, не задумываясь, ответил, что исповедует религию своей матери. Этот уклончивый ответ ничего не говорил о его религиозной принадлежности (к какой религии в тот момент склонялась Екатерина?), зато не оставалось сомнений относительно того, что он послушен своей обожаемой матери. Немур попытался было убедить мальчика, что гугеноты замышляют заговор против королевской семьи, что ему, Генриху, грозит смерть, но заметил, что за драпировкой кто-то прячется, и тут же замолчал.
Продолжил обработку герцога Анжуйского его тезка Генрих, сын герцога Гиза Меченого. Мальчики знали друг друга с раннего детства, посещая один и тот же коллеж. Как и Немур, Генрих Гиз стал уговаривать принца поехать вместе с ними в Лотарингию, где его ждет приятная жизнь, не то что при дворе, где весь почет достается его брату-королю. В Лотарингии же к нему самому будут относиться как к королю. Была затронута чувствительная струна в душе герцога Анжуйского: он уже начал завидовать своему старшему брату, и в дальнейшем эта зависть будет только нарастать. Было отчего закружиться детской голове. Похищение намечалось на 31 октября 1561 года, когда Гизы отправлялись в свою вотчину. Глава клана герцог Гиз вел с собой конный отряд из шестисот всадников в полном снаряжении, готовых отразить любую атаку. Екатерина, наблюдавшая за сборами в дорогу, глаз не спускала со своего сына. Ее, имевшую повсюду глаза и уши, конечно же обо всем известили. Она видела, как Немур, наклонившись к ее дорогому мальчику, что-то шепчет ему на ухо. Королева тут же позвала Генриха, и тот без утайки выложил ей весь план Гизов.
Сколь бы ценные услуги ни оказывали Гизы короне Франции, сколько ни помогали ей самой в трудные времена, с этой минуты они стали для Екатерины врагами. Как могли они покуситься на ее дорогого сына! Слепая материнская любовь переполняла ее столь же слепой ненавистью к людям, с которыми соображения политической целесообразности заставят ее в дальнейшем если и не дружить, то, по крайней мере, ладить, постоянно имея при себе противовес им. В данный момент — Колиньи и Конде.
Мир, подготовивший войну
Показное унижение гугенотов во время прений в Пуасси было с лихвой компенсировано так называемым «Эдиктом веротерпимости», который Екатерина издала 17 января 1562 года. Отныне за гугенотами признавалось право исповедовать свою религию, правда, с некоторыми ограничениями. Так, они могли свободно собираться на свои проповеди в местах компактного проживания, в городах же, в которых они составляли меньшинство, это запрещалось во избежание эксцессов, подобных тем, что имели место в Париже и Орлеане. Там гугеноты должны были собираться для отправления культа вне городских стен. Строительство храмов в городах им по-прежнему запрещалось. Уступки гугенотам пока что были невелики, однако сам факт, что государство вступает в переговоры с ними, можно рассматривать как огромное достижение для них. Екатерина и ее канцлер Мишель Лопиталь надеялись, что представители двух конфессий постепенно научатся мирно сосуществовать, двигаясь в направлении толерантного общества под эгидой короля, у которого не будет надобности делить своих подданных на приверженцев мессы и тех, кто слушает кальвинистскую проповедь. Дабы успокоить католиков, Екатерина заявила, что ее дети будут воспитываться в католической вере, однако для непримиримых это служило слабым утешением: они видели, что реформатская религия признана государством. Парижский парламент упорно отказывался регистрировать эдикт, и королеве пришлось немало потрудиться, чтобы спустя месяц это все-таки было сделано.
И вправду, Екатерина шагнула слишком далеко вперед, учитывая драматизм ситуации, порожденной религиозным конфликтом. Памятуя о том, что в Пуасси именно теологи обеих конфессий торпедировали все ее миротворческие усилия, она, как суверенная правительница, рискнула показать, что не теология определяет политику государства. Главное для нее как государственного деятеля — судьба государства и законной королевской власти, стоящей выше групповых интересов. Нетрудно вообразить себе, какую ярость вызвал эдикт у папы и Филиппа II, обвинявших Екатерину в том, что она превращает Францию в королевство еретиков. Но она не дождалась доброго слова и от гугенотов, ради которых пошла на большой риск. Вскоре они по-своему отблагодарили ее.
Члены Парижского парламента в конце концов согласились зарегистрировать «Эдикт веротерпимости», но с оговоркой, что регистрируют его временно, до наступления совершеннолетия Карла IX, после чего этот вопрос подлежит пересмотру. Долгие препирательства, увенчавшиеся полууспехом, истощили силы Екатерины, и она отправилась в Фонтенбло, где всё напоминало ей о досточтимом тесте, Франциске I, и где она могла отдохнуть душой и телом, наслаждаясь творениями флорентийских мастеров и чудными пейзажами, забыть о пережитых унижениях и разочарованиях, отдавшись любимому увлечению — охоте. Однако всё обернулось иначе: не успела она добраться до Фонтенбло, как пришло известие об инциденте, вошедшем в историю под названием «резня в Васси».
Герцог Гиз, направлявшийся в Жуанвиль навестить свою мать, 1 марта 1562 года сделал остановку в городишке Васси, на территории своих владений, намереваясь, благо было воскресенье, послушать мессу. Около тысячи местных протестантов в нарушение эдикта, запрещавшего им устраивать собрания в городской черте, собралось в риге поблизости от церкви, в которую вошел Гиз со своим эскортом. Словно не довольствуясь одним нарушением, гугеноты пошли на прямую провокацию, принявшись громко распевать псалмы прямо у ворот церкви. Герцог велел одному из своих людей навести порядок, дабы можно было спокойно слушать мессу. Однако на гугенотов это не произвело ни малейшего впечатления, и тогда разгневанный Гиз, выйдя к разбушевавшейся толпе, лично потребовал прекратить бесчинство. В ответ он услышал грубые оскорбления в свой адрес, подкрепленные градом камней, один из которых попал ему в лицо, прямо в знаменитую отметину, оставшуюся от раны, полученной на поле брани, и давшую ему прозвище Меченый. При виде окровавленного лица герцога его люди, вне себя от ярости, с оружием в руках устремились на толпу смутьянов. В результате свыше пятидесяти из них поплатились за дерзкую выходку жизнью, а около сотни были ранены.