Екатерина Великая
Шрифт:
Однажды, стоя у дворцового окна, Екатерина наблюдала за тем, как собравшимся на улице москвичам читались ее указы. К ней вошел посланник. Она видела, как люди в толпе в ответ на услышанное принялись осенять себя крестным знамением, словно желая защититься от злого духа, и толпа быстро рассеялась.
— Что за глупость! — воскликнула императрица.
Она терпеть не могла Головинский дворец и несколько лет назад приказала снести огромный, сложенный из бревен Коломенский дворец. Среди церковных куполов и круглых крыш старого города она чувствовала себя неуютно, поэтому предпочитала останавливаться в одном из поместий за пределами бывшей столицы. Свое излюбленное место она назвала Царицыно. Там принимала она московскую знать. За месяц своего пребывания в Москве Екатерина дала восемь
В конце апреля, незадолго до своего дня рождения, она приказала слугам устроить бал и ужин. Ожидалось не менее пятисот гостей. Были расставлены и накрыты пиршественные столы, приготовлено неимоверное количество яств. Наступил назначенный час. Екатерина в роскошном платье вышла встречать гостей, пожелавших поздравить ее с сорокашестилетием.
Гости съезжались. С десяток собралось там, с десяток здесь. Среди малочисленных экипажей выделялись расписные кибитки циркачей. Очевидцы заметили, что императрица «не могла скрыть своего удивления» при виде столь малого числа прибывших. Она была смертельно уязвлена. Порочные, жестокие москвичи сговорились и не пришли, чем нанесли ей умышленное оскорбление. «Об этой пустоте она говорила так, что было сразу видно, как это унизило ее», — писал британский посланник Ганнинг. В Петербурге в день своего рождения Екатерина была бы окружена толпами почитателей, в Москве ей выказали полное презрение.
Это неприятное происшествие, случившееся сразу после больших душевных переживаний, а также, возможно, бессонные ночи в бане не прошли для Екатерины бесследно, — она заболела. «У меня была лихорадка и сильный понос, — писала она подруге, мадам Бьелке, — от которых меня вылечили массивным кровопусканием». Главное событие празднования по случаю заключения мира пришлось отложить более чем на неделю — из-за плохого самочувствия императрицы. Назначенный день пришел, и неблагодарные москвичи стали свидетелями яркого, незабываемого зрелища.
На огромном открытом поле в двух милях от Красной площади была устроена площадка для народного гуляния. Временные кухни, где жарили мясо, выпекали хлеб и булочки, предназначались для того, чтобы за двенадцать часов накормить сто тысяч человек. Были выставлены бочки с солеными овощами. Били фонтаны вином, пивом и квасом, где мог напиться каждый желающий. Играла музыка, канатоходцы на проволоке делали замысловатые, захватывающие трюки, коробейники торговали безделушками. На дощатых подмостках показывали представление. Вечером в небе вспыхнул праздничный фейерверк, и все временные постройки озарились светом свечей. Площадку для гуляний окрестили Черным морем и украсили макетами кораблей. Каждое строение в память о городах и районах, внесших свой вклад в подписание мирного договора, получило имя: Азов, Таганрог, Керчь, Еникей и Кинбурн.
«Все прошло замечательно, — рассказывала Екатерина в письме Вольтеру. — Погода стояла отменная; не было ни в чем заминки, царило всеобщее ликование; ничто не не испортило этого празднования». «Мне бы очень хотелось потанцевать там с вами», — добавила она с грустью, поскольку Вольтер был уже довольно стар, и она знала, что они никогда не встретятся.
Екатерина провела в Москве большую часть года. Заседания, работа с шестью секретарями, разбор почты занимали ее время. Но в ту пору главным своим делом она считала реформу губернского управления. За советом и свежими идеями государыня обращалась к губернаторам. Помощь и вдохновение искала у Потемкина, который на своих многочисленных важных постах при дворе быстро приобретал политический опыт. Не раз переписывала она объемистый документ, внося поправки, пересматривая многократно некоторые разделы. Это была сложная работа. Она требовала остроты внимания, здравого смысла и прагматизма. Эти свойства у императрицы проявлялись все ярче с каждым годом ее правления. Одному из своих секретарей она как-то сказала, что в работе над новыми законами чувствует крайнюю необходимость действовать «расчетливо и осмотрительно».
«Я изучаю обстоятельства, прислушиваюсь к советам, консультируюсь с просвещенной частью людей, — сказала она ему, — и таким образом узнаю, какое действие окажут мои законы. И когда я заранее уверена во всеобщем одобрении, то издаю приказы и с удовольствием взираю на то, что вы называете слепым повиновением. В этом и состоит основа безграничной власти».
Когда работа над реформами подошла к завершению и сенат поддержал их, начались коренные преобразования. Прежде всего в губерниях сократилась численность управленцев. А значит, легче было проверять их работу. Губернские чиновники в большей степени, чем раньше, стали подчиняться непосредственно императрице и правительству. Они уже меньше зависели от прихотей и капризов местного дворянства. Для строительства и содержания больниц и школ, лечебниц и домов для бедных создавались специальные отделы, получавшие финансовую поддержку от казначейства в Петербурге. Были заложены новые города, спроектированные по европейским образцам. Они как бы стали символом новой преобразованной России. В целом реформы Екатерины были поворотным пунктом в управлении губерниями. Первичная инерция уступала место духу новизны и медленному изменению к лучшему. Хотя к переменам многие относились с подозрением, нельзя не признать, что для унылой и отсталой провинции они стали глотком свежего воздуха.
По мере того как близился к концу срок ее пребывания в Москве, Екатерину начали тревожить заботы другого свойства. «Глубокая, искренняя, чрезмерная любовь», которую она разделяла с Потемкиным, уже приносила не только сладкие плоды. Это удивительное взаиморасположение, скрепленное телесной близостью, игривостью и редким родством ума, все чаще омрачалось отчужденностью, взаимными упреками. У Екатерины был уравновешенный характер. В личных делах она была благородным, добрым человеком. Ссоры претили ей, она всегда старалась пресечь их по возможности быстро и безболезненно.
Потемкин, напротив, пребывал в состоянии угнетенности или взвинченности, всегда нервничал и испытывал неудовлетворение. Приподнятое настроение у него не было длительным. На смену ему приходила меланхолия. Случалось, он на несколько дней запирался в своих покоях, оставляя Екатерину наедине со своими заботами. Каждый раз, выходя из добровольного затворничества, он мучил Екатерину вопросами о прежних любовных похождениях. Она пыталась успокоить его, но ее раздражала эта вечная потемкинская потребность в утешении. Он был неутомим в поисках все новых и новых причин для разногласий.
«Тебе просто нравится ссориться, — в отчаянии писала Екатерина своему любовнику. — Спокойствие — состояние неприемлемое для твоей души». И все-таки были у них часы, когда страсть вспыхивала с новой силой и все ссоры забывались. Но трудности во взаимоотношениях продолжали расти как снежный ком. Напрасно Екатерина в который раз давала ему пояснения к списку своих прошлых привязанностей: «Первого [Салтыкова] я взяла, потому что была вынуждена, четвертого [Васильчикова] — потому что была в отчаянии… Что до остальной троицы [Петр III, Понятовский и Орлов], Бог свидетель, не из-за распутства, к которому у меня никогда не было склонности».
Она пыталась урезонить Потемкина, разговаривала с ним спокойно, мягко — а он кипятился и мерил комнату шагами, в раздражении кусая ногти. Так продолжалось до тех пор, пока она не поняла, что их отношения так и останутся натянутыми.
Кроме мелких недоразумений, в отношениях между ними возникали и крупные трудности. Разделит ли Екатерина с Потемкиным власть? Какие полномочия намеревается она ему передать? А если она не сделает этого, сможет ли сохранить его любовь?
Потемкин прекрасно понимал, что своим теперешним положением он всецело обязан милости императрицы. «Я — плод твоих рук», — признавался он ей от чистого сердца. Все же его гордость не могла смириться с этим. Разве он не был мужчиной, которому от природы дано право первенства? Разве ее титул императрицы не препятствовал его продвижению и гармонии между ними? Французский дипломат де Корберон, вращавшийся в 1775 году при дворе Екатерины, вспоминал, как Потемкина «раздувало от гордыни и себялюбия», но такие черты его характера, как «веселость, доступность, сговорчивость», отодвигались в тень, уступая место не столь привлекательному сластолюбию, «азиатской вкрадчивости» и явной пассивности.