Екатерина Великая

Эриксон Кэролли

Глава 28

В халате из тяжелого белого шелка и в белом креповом чепце на голове Екатерина сидела за письменным столом в своей спальне. Она была поглощена письмом, которое писала Гримму, то и дело макая перо в чернильницу с густыми чернилами. В комнате было холодно. Улицы за окном в высоких снежных сугробах, оконные рамы покрыла толстая ледяная корка. Снег и жестокая стужа напомнили Екатерине о давнем февральском дне, о котором она и не преминула упомянуть в письме.

«В этот день пятьдесят лет назад я прибыла в Москву, — сообщала она своему корреспонденту. — Мне кажется, что сейчас я не отыщу и десятка людей, которые бы помнили тот день». В памяти она перебрала всех тех,

кого впервые повстречала, когда была пятнадцатилетней девочкой, только что прибывшей в Россию: Иван Бецкий, ставший любовником ее матери, теперь был дряхлым и почти ослепшим старцем с помрачившимся умом; графиня Матушкина, которая была на десять лет старше Екатерины, превратилась в проворную старушку; несмотря на преклонный возраст, она недавно повторно вышла замуж. Плут Лев Нарышкин, искусно владевший мастерством шута — он более полувека заставлял Екатерину смеяться. Еще одна древняя согбенная дама из свиты. Она перечислила ряд имен. «Это, мой друг, является наиболее убедительным доказательством преклонных лет».

Скоро ей будет шестьдесят пять. Уже не раз в европейских газетах мелькали сообщения о ее смерти. Она сама составила что-то вроде завещания — руководство для тех, кто должен был проводить ее в последний путь. В нем говорилось, что тело ее нужно обрядить в белое платье и на холодное чело возложить золотую корону с именем Екатерина. Траур объявить на шесть месяцев, «чем короче, тем лучше», но траур не должен стать помехой для празднеств и соблюдения обычаев.

Затем тон письма повеселел. «Несмотря ни на что, — сообщала она Гримму, — я с таким же воодушевлением готова играть в жмурки, как пятилетнее дитя, и молодые люди, мои внуки и правнуки, говорят, что их игры делаются куда веселее, когда я играю вместе с ними. Одним словом, я их веселю».

У Екатерины было семеро внуков, самому младшему едва исполнилось два года. Она, невзирая на больное ревматическое колено и полнеющее с — каждым годом неповоротливое тело, умудрялась скакать с ними и гонять их. Рядом с ней всегда было юное, теплое живое создание, будь то внук или внучка, собака или ручная белка. Люди замечали, что она не любит оставаться одна. Зубова часто сопровождала ручная обезьянка. Злые языки говорили, что он сам настоящая обезьяна, глупая живая игрушка в руках престарелой императрицы.

Екатерина сообщила Гримму о своем писательском замысле, который, как она считала, мог вызвать интерес у весьма ограниченного круга людей. Но эта идея в длинные долгие зимние дни занимала бодрствовавший ее ум. Она изучала историю Руси, в частности события о конце четырнадцатого века. Ей нравилось разбирать старые документы. С годами ее привлекали все более древние времена. По мере того как она старела, Екатерина переписывала мемуары. Историю ранних лет своей жизни она переписывала семь раз. И всегда свое повествование она почему-то заканчивала последними годами правления Елизаветы. Рассказывая и пересказывая историю ранних лет своей жизни, она испытывала удовлетворение и очищение, хотя мысленно опять и опять переживала ужас своего брака с Петром и годы страха и трепета, прошедшие под неусыпным наблюдением своенравной императрицы, которая выбрала ее в жены Петру и вызвала в Россию.

Щепетильная старательность Екатерины шла ей впрок и даже приносила душевный покой, так как, переписывая мемуары, она изучала документы, которые помогали ей понять, почему события приняли тот или иной оборот. Однажды, копаясь в архивах дворца, она наткнулась на старый покрытый пылью и погрызанный крысами сундук, набитый документами. Со свойственной ей дотошностью Екатерина принялась разбирать бумаги. Они были составлены в сороковые годы, следовательно, косвенно касались и ее. Она с головой ушла в чтение и чем больше читала, тем яснее начинала понимать, почему Елизавета проявляла такую подозрительность, каких подводных

течений боялась, и почему престолонаследие так беспокоило ее. Сделанные ею открытия отражены в последнем варианте ее воспоминаний.

Закончив письмо Гримму, императрица занялась чтением. Читала она теперь в очках и вдобавок пользовалась лупой с сильным увеличением. («Мы стали слабы глазами на службе государству», — любила она говорить людям, используя императорское «мы».) Ей доставляло удовольствие чтение классических французских пьес. Она обожала все, что касалось древних языков, особенно тех, на которых разговаривали когда-то в пределах ее империи. Нравилась ей астрономия. Однажды она как бы между прочим спросила у Гримма, не стало ли солнце меньше по размеру после того, «как у солнца отняли вещество, из которого сделаны все планеты». До конца жизни она интересовалась правом и правовой философией, хотя разные заботы часто заставляли ее прерывать чтение, которое требовало размышлений.

С каждым годом усиливалась ее неприязнь к якобинцам, парижским радикалам, которые стояли у руля всех политических перемен во Франции. Проповедуя равенство, якобинцы поощряли разнузданный кровавый террор, и под нож гильотины попали тысячи и тысячи безвинных людей. Якобинцы казнили Людовика XVI и его жену, а их единственного сына держали в сырой темнице. Они, как полагала Екатерина, жаждали изменить мир, избавить его от всех монархов и аристократов. На ее взгляд, они были подобны бешеным псам, которых следовало пристрелить, отравить — словом, уничтожить.

Прервав свои занятия, Екатерина встала из-за стола и подошла к окну. На минуту открыв его, она бросила хлебные крошки воронам, которые, нахохлившись, сидели на обледеневшем оконном выступе. Холод пахнул в лицо, мороз обжег руки, и она поспешно закрыла раму. Потом, вздохнув, позвала камергера Зотова, позвонив в стоявший на ее письменном столе колокольчик.

Потом несколько часов она провела в беседах с секретарями и полицмейстером, который представил ей последние данные о русских якобинцах в Москве и Петербурге, о подозреваемых в убийстве лицах и других преступниках. Она так страстно желала пресечь появление в России радикальных французских идей, что запретила даже продажу революционных календарей (в них вместо традиционных названий месяцев использовались поэтические, натуралистические образы) и красных шапок, которые носили якобинцы.

Последним в ее покои прошел граф Зубов. Камергер низко поклонился ему, и все остальные присутствующие тоже засвидетельствовали ему свое почтение. На нем был шелковый камзол с фалдами расшитый крупными блестками, белые шелковые панталоны и зеленые сапоги. Его сопровождала любимая мартышка. Она то взбиралась к нему на плечо, то прыгала с кровати на стол, со стола на буфет.

Кроткий, исполненный благодарности молодой гвардеец Зубов совсем недавно стал важной фигурой в правительстве Екатерины, получив чин генерал-лейтенанта, собственную канцелярию с полным штатом клерков и чиновников. Многого сумел добиться Зубов с тех пор, как занял место Мамонова. Он получил большую часть полномочий, которыми располагал когда-то Потемкин, а также покои светлейшего князя во дворце. При дворе к Зубову за его «необычное высокомерие» и влияние на императрицу относились холодно.

Приближенные императрицы ненавидели Потемкина, но были вынуждены считаться с его несравненным умом. Отношение к Зубову было не менее презрительное, только последний не обладал ни единым достоинством первого. Это был тугодум, недалекий и грубый. Императрица, слепо увлекшаяся им, называла его умницей и нагружала обязанностями, которые были выше его способностей. («Я делаю большое дело для государства, обучая уму-разуму молодых людей», — сказала как-то императрица одному из своих сановников, и он это ее замечание с понимающим смешком сделал достоянием придворных.)