Экипаж «Меконга»
Шрифт:
Пришлось прожить в Петербурге с год.
Столица застраивалась дворцами вельмож — один другого краше. Вельможи были больше новые, из немцев. И при Петре немцев наезжало в Россию изрядно, но все это были люди, сведущие в военном деле или ремеслах. А теперь Петербург был наводнен шаркунами, проходимцами — им покровительствовал всесильный Бирон, фаворит новой царицы Анны.
В надежде встретить старых сослуживцев частенько заходил Федор в бывшую «царскую» австерию. Когда-то здесь за кружками пива, с глиняными трубками, набитыми табаком-кнастером, сиживали за некрашеными столами бывалые, умелые люди. Рассказывали о далеких морях, редких товарах, диковинных обычаях. Спорили, где лучше строят корабли, как правильнее подбирать медь и олово для пушечного литья, о скампавеях и галиотах, приливах и течениях. Сам Петр Алексеевич захаживал сюда, подолгу говорил с моряками…
Теперь здесь было полно хвастливых щеголей в пудреных париках и с кружевными манжетами, чванливых немцев и старательно подражавших им русских придворных. Забегали сюда нужнейшие по нынешним временам иноземные специалисты — учителя танцев и светского обхождения, с обязательной крошечной скрипочкой — пошеттой — в кармане модного кафтана.
Вместо того чтобы степенно, вперемежку с беседой, прихлебывать пиво, пили без меры заморские вина, громко хвастались амурными победами. И еще — обсуждали новые моды: мужчины начали тогда налеплять на лицо черные тафтяные кружочки — мушки. Появился «язык мушек», и щеголи, восхищаясь, затверживали: что означает мушка на подбородке, что — на левой щеке, что — под глазом. С божбой и криками играли в карты; шахматы, издавна привившиеся на Руси, теперь были не в почете: «зело не достает в сей забаве газарду».
Однажды, зайдя в «царскую» австерию, Федор скучал над кружкой пива, потягивая трубку, и вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянулся и увидел за соседним столиком высокого загорелого моряка средних лет. Моряк широко улыбнулся, взял свою кружку и решительно подошел к Федору.
— Точно, поручик Матвеев! Неужто жив, тезка?
— Федор Иваныч! Вот не чаял увидеть!
Это был Федор Иванович Соймонов, гидрограф и картограф, знаменитый (не в свое, а в наше время) исследователь Каспийского моря.
— Да тебя ж хивинцы зарубили! Не верю, чаю — призрак твой, фантом, пиво пьет и табак курит! Как, откуда? Изволь, немедля рассказывай.
— Долго рассказывать, Федор Иваныч… Здесь не по духу мне. Может, пойдем ко мне? Я поблизости, на Острову, квартирую.
Они вышли на улицу, светлую, несмотря на позднее время: стояли белые ночи. В ялике переправились через Неву.
Едучи в столицу надолго, Федор захватил с собой семью. Ему удалось снять хороший домик со всеми угодьями у самой реки.
Бхарати давно уж не видела мужа таким оживленным…
То и дело Федор прерывал свой рассказ, засыпал Соймонова вопросами, но тот не давался:
— Изволь, сударь, как я годами и чином старше, в подчинении быть. Сказывай, что дальше было. Да не опасаешься ли про ту индийскую девицу при супруге своей излагать и не потому ли в рассказе перебиваешься?
Бхарати засмеялась. Федор ласково глянул на нее:
— Видно, ты в российских Климах изрядно лицом переменилась, — или гость наш на тебя не довольно пристально глядит?
Соймонов изумленно воззрился на Бхарати:
— Ужели она?..
— Она самая, — подтвердил Федор. — Во святом крещении Анна Васильевна, а по сути — Бхарати Джогиндаровна. Да я, признаться, старым именем ее чаще величаю — привычнее. Верно, Бхарати?
— Диву даюсь! — сказал Соймонов. — Истинно Улиссовы препоны претерпел ты, возвращаясь на родину, однако ж с разностию, что Пенелопу свою с собою привез.
— Так-то так, — отозвался Федор, — да все ж таки, подобно Улиссу, горе дома застал.
— Какое? Из свойственников кто?
— Нет, свойственники живы. Но, представь, приехали мы днями перед кончиною государя Петра Алексеевича. А с его кончиною горе настало нам, кто хотел расцвета отечества, и великая радость им, несытым псам, откуда только они на погибель нашу набрались…
— Ох, не говори, Федор Арсеньевич! — вздохнул Соймонов. — Вот приехал я, издать затеял полнейший атлас карт Каспийского моря, и здесь, в столице, натерпелся от них. Ныне их сила, что поделаешь… Выпьем за упокой души Петра Алексеевича!
Выслушав длинный рассказ Федора, Соймонов задумался.
— Гисторию свою ты преизрядно изложил, — сказал он. — И, признаюсь, коли б не супруга твоя, оной гистории участница, — я бы тебе не во всем поверил.
Федор улыбнулся.
— Бхарати! — негромко окликнул он жену и сказал ей что-то на языке хинди.
Она вышла ненадолго в другую комнату и вернулась, неся небольшой сверток. Федор развернул его и взял за костяную рукоятку клинок с дымчатыми узорами.
Соймонов потянулся к ножу:
— Хорош! Истинный булат.
Но Федор отвел его руку:
— Гляди! Тебе первому в России показываю.
И он быстро нанес себе несколько ударов ножом в грудь…
Крик изумления замер у Соймонова на губах. Он вскочил, положил руку на стол ладонью кверху.
— Коли! — сказал он, не сводя глаз с клинка. — Коли сюда, только тогда поверю, что не сплю!
Шли годы.
Де Геннин закончил свои «Абрисы» и преподнес в дар императрице. Анна приняла сей труд благосклонно — и тотчас о нем забыла.
Не знал старый инженер, что труд его жизни будет впервые напечатан и увидит свет ни много ни мало, как через двести лет — в 1934 году, в Москве, — и уж, конечно, не техническую, а чисто историческую ценность представит собою…
Все больше затягивали Федора заводские дела. Густо пошла седина в его русых волосах. Росли дети. Вот уж старший, четырнадцатилетний Александр, названный в честь старого друга Кожина, готовился к отъезду в Петербург, в Шляхетский корпус.
А загадка все не разгадана…