Екклесиаст
Шрифт:
Когда сборщик податей оказался рядом, я всё ещё не мог решить для себя: стоит ли положить в шапку денежку? Дело было не в деньгах, а в принципе заработка таким способом. А с другой стороны – почему бы и нет? Ведь любой писатель или поэт, печатая свои опусы, обнажается перед толпой, продаёт не только тело, но кое-что и посущественнее. Почему?
– А помочь собрату по перу вовсе не возбраняется, – вдруг прозвучал над ухом насмешливый голос.
Я лениво покосился и встретился с ухмыляющимися глазами человека, одетого в полукафтан из красной парчи со стоячим высоким воротом, подпоясанный широким зелёным кушаком с кистями. На голове незнакомца красовалась под стать кафтану соболья «боярка».
В таких праздничных, расшитых золотом полукафтанах ходили сотники стрельцов при Иване Васильевиче. Этот тоже под стрельца-дворянина нарядился? На Пасху? Впрочем, кого только на Арбате не увидишь. Вон, недалеко за этим полукафтанником ещё один ряженый в камзоле с золотыми галунами, а рядом – в меховой кацавейке, какие носили средневековые гранды испанские – третий. У последнего на ногах шёлковые леггинсы и шикарные, мягкой кожи, мокасины с загнутыми кверху носами и пряжками, усыпанными самоцветами. Можно сказать, придворные какого-нибудь Генриха или Людовика. Во всяком случае, таких артистов только здесь можно увидеть, но далеко не всегда.
В пору удивиться хотя бы, но ведь это же Арбат! А, значит, разряженный полукафтанник той же команды, что и выступающие, и камзольный господин, и средневековый гранд – это, на худой конец, какие-нибудь коллеги по выбиванию финансовой дисциплины из праздношатающегося люда.
Будто в подтверждение догадки мужик вытащил из-за спины деревянный размалёванный лоток на широком кожаном ремне через плечо. Книги в нём тесно стояли вперемешку с эстампами, картинами, деревянными ложками и свистульками, берестяными коробочками, желудёвыми монистами, серебряными гривнами.
– Масыга обезетельник тебе офенится. [9]
Я постарался не удивиться этой древнерусской «феньке», бровью не повёл, но любопытно стало, тем более после вещего сна. Да и сон ли то был? Ведь от боли, преследовавшей меня после сна, чуть прямо на возлюбленной тахте не преставился. На всякий случай я взял с лотка несколько лубочных картинок, принялся рассматривать, соображая при этом, нужно ли мне такое знакомство? Ведь ничего с человеком просто так не случается. Пока рассматривал, подошли ещё несколько человек.
9
Торговец безделушками тебе шлёт поклон (феня).
– Ой, прелесть какая! – пискнула девушка.
– Сколько стоит? – её друг, видимо, решил тряхнуть мошной на радость подружке.
– Стоит – не воет. По вычуру юсов, – опять забалагурил странный книгоноша.
Потом повернулся спиной к парочке и, наступая на меня как «Титаник» на айсберг, заговорил уже более современным языком.
– Купи, господин хороший, свиристельку-самосвисточку, аль гусельки самогудные. Всё польза душе ищущей, отрада сердцу неспокойному. Ни в каком храме такого товара не отыщешь. А хошь, мил-человек, книжицу редкую из стран заморских да сочинителей тутошних? Почти книгоношу-офенюшку, купи хоть поэмку за денежку. Пушкиным писанную, да не читанную, глаголом не глаголемую. А вот роман Сухово-Кобылинский. Опять жа нигде, окромя меня, не купишь, сгоревший потому как.
– Сгоревший? – меня аж передёрнуло, будто предлагали купить свеженькой, только что заготовленной и аккуратно порубленной мертвечатинки.
– А то как же! – подхватил офеня. – Кто сказал, что рукописи не горят? Горят, ещё как! Горят, синим пламенем, дымным дыменем, что и вкруг не видать, а видать – не угадать. Любит ваш брат огоньком-то побаловаться.
– Какой брат? – я подозрительно глянул на книгоношу.
– Не тот брат, что свят, а тот, что у Царских Врат по тебе рыдат.
Ну, дела! Сухово-Кобылин тоже писатель, только позапрошловековый. Кажется, в конце серебряного девятнадцатого века угодил в тюрьму и ещё при жизни приговорён к четырём годам тюрьмы за мошенничество, связанное с адамантом, за который Сухово-Кобылин сумел получить безвозвратный кредит. Но в тюрьме решил пером побаловаться или занимался писательством, чтобы даром время не терять. Долго ли, коротко ли, только написал Сухово-Кобылин дюжий роман, которому друзья нового писателя, ознакомившись с написанным, прочили гораздо большую популярность, чем «Войне и миру» Толстого. Дело вовсе не в количестве исписанных страниц, а в литературном качестве текста.
Оказывается, человеку в одиночке, то есть в одиночестве, открылось будущее, и описал он все российские приключения семейки Ульяновых-Бланков, или Ульянкину семейку будто ходил по пятам да записывал. Но когда из тюрьмы выпустили, он тут же в храм отправился на исповедь. А после оттащил готовую уже рукопись не в издательство, а прямо в камин, огню на пропитание. Не знаю, Гоголь ли ему примером послужил, а, может, ещё кто из серебряновековых писарчуков, только этот роман смог бы избавить Россию от будущего и самоистребления, от поклонения живому инфернальному идолу и от светлого пути к …изму, отнявшего у России тысячи, даже миллионы светлых умов и стабильное равновесие в мире жидо-масонского финансового бесправия.
Вот на что писатель способен в этом мире. Недаром новое социалистическое правительство постаралось живенько приструнить русских ещё не успевших уехать писарчуков и разрешать любое творчество только на основе соцреализма.
Один же из прежде живущих, тоже небезызвестный, трудился на литературном поприще в начале девятнадцатого – Александр Пушкин, слыхали? Так этого писарчука в России вообще поначалу не признавали за умеющего владеть стилом. Не говоря уже о мастерстве. Тогда в модных поэтах числился любимый ученик Державина господин Кукольник, а Пушкин… Пушкин так себе, числился в непризнанных гениях или бумагомарателях, то есть записанцах.
Мистика? Ещё какая. Шутка ли, Пушкин вздумал замахнуться на русский язык! А первый его роман, выпущенный в содружестве с Боратынским, не подвергся уничтожению в туалетах только потому, что бумага такая очень дорога была в то время. Кто знает, восхищался бы кто-нибудь писателем сейчас, если б не начальник Собственной Канцелярии Его Величества Александр Христофорович Бенкендорф, который приказным порядком опубликовал поэта.
Вот тогда-то к Пушкину пришла слава и всеобщее признание. Любой творческий человек без аудитории и зрителя – просто позёр, то есть пустое место. Пушкин же получил признание и наконец-то смог официально жениться. А свадебный подарок – вон этот арбатский домик – живёхонёк. Но куда ни кинь, а от того, что тебе предназначено, спрятаться вряд ли удастся. Весь вопрос: что ты выберешь… выберешь сам… Недаром во все века поговаривали о свободе воли. Вот и выбирай, свободный гражданин.
То же Пушкин, пропадая без денег, продал «Конька-горбунка» господину Ершову, работавшему у него в то время секретарём. Неправда? А что же тогда господин Ершов ничегошеньки больше не написал за последующие сорок лет жизни и литературной славы? Причём, после сорока лет, когда преставился, рылись у него наследники в архиве, рылись и, вероятно, до сих пор роются, только найти никаких гениальных опусов им не суждено. Может быть, Ершов зарыл свои гениальные произведения в неизведанный тайник, как Иван Грозный библиотеку, и оставил завещание – откопать тот клад через тысячу лет?!