Экстрим

Прист Кристофер

— Вы нашли в нашем городе то, что вам нужно? — спросил он для поддержания разговора.

— А почему вы думаете, что я что-то ищу?

— На отдыхающую вы не похожи, вот я и решил, что у вас здесь какое-то дело.

— Нечто в этом роде. А что, приезжают к вам люди на отдых?

— Не так, как раньше, но приезжают. Им нравится наш городок.

— Городок симпатичный, но как-то тут все безрадостно.

— Странно бы иначе, вам любой из местных это скажет. Вы, наверное, знаете, что случилось у нас в том году.

— Да… Потому я, собственно, сюда и приехала.

— Эми сразу сказала, что вы журналистка.

— С чего она вдруг решила? Мой интерес… я бы назвала его чисто личным.

— Вы уж меня извините, — смутился Ник; до этого момента он был абсолютно уверен, что Эми угадала правильно. — Я же никак не мог предположить. У вас пострадал здесь кто-нибудь из родственников?

— Нет, ровно ничего такого.

Тереза резко, почти невежливо отвернулась к окну. Окна в баре были до половины матовые, фары проезжающих машин казались сквозь них мутными, в радужных ореолах пятнышками, а всего остального и вообще не было видно. Тут, как на удачу, бексхиллская троица возжелала еще по кружке, и Ник пошел их обслужить. Когда он вернулся, Тереза сидела, поставив локти на стойку, и крутила в руках опустевший стакан. Она показала знаком, что хочет повторить, и Ник налил ей в свежий стакан.

— А как было с вами. Ник? Вы не против, что я буду звать вас Ником? Ведь ваши родители оказались тогда в самом пекле, верно?

— Да, и были убиты.

— А вы когда-нибудь говорите об этом?

— Редко. Да там и не о чем особенно говорить, кроме разве что очевидных фактов.

— Ведь это раньше была их гостиница, верно?

— Да.

— Так вам совсем не хочется об этом говорить?

— О чем — об этом? Они оставили мне гостиницу, и теперь я здесь. А то, что я пережил, так многие в нашем городе пережили гораздо худшее.

— Расскажите мне.

Ник надолго задумался, пытаясь внятно описать свои чувства, не имевшие прежде словесного воплощения и в нем не нуждавшиеся. В самые первые дни, когда стало ясно, что ему не вместить в себя понимание того, что сделал Джерри Гроув, он начал мыслить шаблонами. Вскоре он заметил, что все и повсюду, репортеры — по телевизору, священники — с кафедры, колумнисты — на газетных страницах, обычные люди — в обычных беседах, сыплют одними и теми же пустопорожними фразами. Он понимал, что эта навязшая на зубах жвачка упускает суть дела и в то же самое время схватывает основное. Он познал на практике, как хорошо ничего не думать, ничего не формулировать. Жизнь продолжалась своим чередом, и он плыл по течению, потому что это избавляло от необходимости что-то обдумывать, о чем-то говорить.

— Так вот, — неуверенно начал Ник, — все эти погибшие. Я не был ни с кем из них знаком, потому что давно уже жил в Лондоне, но я знал о них, слышал. Их имена были в списках, о них рассказывали. Вся эта скорбь, все эти пропавшие. Чьи-то родственники, родители, дети, женихи и невесты, пара иногородних, которых никто здесь толком не знал. Сперва я не видел ничего удивительного — ну, конечно же уцелевшие испытали потрясение. А как же еще, ведь людей же убили. Но чем больше я об этом думал, тем больше все запутывалось. Я ничего уже больше не понимал и даже не пытался понять. Я перестал об этом думать.

Тереза смотрела в сторону, крутя в руке стакан с позвякивающими кубиками льда.

— И как-то так странным образом вышло, что именно они спаслись, погибшие. Им не пришлось жить с тем, что было после. В некоторых отношениях выжить — куда хуже, чем быть убитым. Люди чувствуют себя виноватыми за то, что выжили. А потом еще все эти раненые. Многие быстро поправились, но были и такие, кто поправлялся плохо, кто никогда не поправится. И среди них эта девочка, школьница.

— Шелли Мерсер, — кивнула Тереза.

— Вы о ней знаете?

— Да, слышала. Как она сейчас?

— Она пришла в сознание и выписалась из больницы, но родители не могут обеспечить ей дома надлежащий уход. Им пришлось поместить ее в такую специальную частную больницу, в Истбурн.

Ник посетил однажды Шелли, когда она еще лежала в отделении интенсивной терапии Гастингской больницы «Конквест». Он был в составе маленькой группы горожан, которых что-то объединило и заставило к ней прийти. Не иначе как чувство вины.

Предлогом был CD-плеер с приемником, купленный для нее горожанами. Шелли копила себе на такой, а теперь горожане узнали об этом и быстренько скинулись. Они принесли плеер в больницу и подарили ей, а фотограф из «Курьера» все это снимал. От увиденного в больнице сердце Ника болезненно сжалось; Шелли, совсем еще ребенок, была сплошь обмотана бинтами, жизнь в ней поддерживалась всякими трубками и капельницами, за каждым ее движением и вздохом следила электроника. Лица ее не было толком видно. Было непонятно, в сознании она или нет, а если в сознании, то понимает ли, кто это такие пришли к ней и зачем. Они не стали вынимать плеер из коробки, положили его на тумбочку вместе с цветами и открытками и тихо, почти на цыпочках удалились.

— А вас это что, волнует? — спросил Ник, вскинув глаза на Терезу.

— Очень. А вас?

Скорость и жар ее реакции застали Ника врасплох. От ровного, бесстрастного взгляда Терезы ему становилось не по себе, хотелось поежиться. То ли свет был в баре какой-то такой, то ли еще что, но Ник все не мог разобрать, какого цвета у нее глаза, понятно только, что светлые. Прежде он не обращал на них внимания, а теперь только их и видел, все прочее отошло на дальний, очень дальний план.

Тереза поднесла стакан к губам и отпила; звяканье кубиков льда напомнило Нику бар в Сент-Луисе, где он был несколько лет назад, когда проводил отпуск в Америке. Был самый разгар лета. Жара, духота, а в баре — кондиционированная прохлада, в высоких стаканах позвякивают кубики льда. Огромная страна каждодневно поглощала огромное количество льда, тратила чертову уйму энергии для того лишь, чтобы заморозить воду, чтобы напитки лучше освежали, чтобы пить их было приятнее. Те три дня, что Тереза прожила в «Белом драконе», они по необходимости делали вдвое больше льда, чем обычно. Каждый день засовывали в морозильник две дополнительные формочки, чтобы американская постоялица не осталась ненароком без замороженной воды.

— Ну, так что? — спросила она, опуская стакан. Виски придал ее манерам бесцеремонность, почти агрессивность. — Вас это волнует?

— Да, и тоже очень. Пожалуй. Я как-то не думал об этом в такой плоскости.

— Приходите понемногу в себя?

— Начинаю приходить, так будет точнее.

— Послушайте, если вас будут спрашивать, что я здесь делаю, говорите, что я вроде как историк.

— А вы правда историк?

— Вроде как, — пожала плечами Тереза и на мгновение задумалась, глядя невидящими глазами на бексхиллцев, хохотавших над какой-то шуткой. — Я все время забываю, через что все вы здесь прошли. Вы когда-нибудь слышали о городе Кингвуд-Сити, штат Техас?

— Нет, никогда.

— А я до последнего времени не слыхала о Булвертоне. В этом мы с вами сходимся, если даже ни в чем другом.

— А что, этот Кингвуд, там тоже было вроде как у нас?

— Кингвуд-Сити. Точно то же самое.

— Стрельба? И у вас там кто-нибудь погиб?

— Энди. Мой муж. Его звали Энди Саймонс, он работал на федеральное правительство и погиб в городе Кингвуд-Сити, штат Техас. Вот почему я здесь, в Булвертоне, Восточный Сассекс, — потому что какой-то долбаный ублюдок застрелил самого дорогого для меня человека.