Экземпляр
Шрифт:
— Они там на кухне сидят, — важно сообщил белобрысый и веснушчатый Артемка, внешне — полная Костина противоположность, и ушел к себе в спальню, шаркая тапочками.
И Костя пошел на кухню. Родители (в батином паспорте было написано «Григорьев Виктор Сергеевич», а в мамином — «Григорьева Ольга Александровна») пили чай и смотрели телевизор.
Родители. Люди, которые когда-то давно, тридцать лет назад, решили, что вселенной необходим, вот совершенно необходим новый человек. И не так уж важно, каким будет этот новый человек. Будет ли он женского пола или мужского, будут ли у него карие глаза или голубые, будут ли у него темные волосы, как у мамы, или светлые волосы, как у папы, будет ли он умным или глупым,
Кстати, о глазах. Костю всегда забавляла эта генетическая странность, заключавшаяся в том, что Григорьевых с голубыми или серыми глазами не бывает. Григорьевы-старшие, сам Костя, Артемка — все были кареглазыми. Кареглазость наряду с упрямством была отличительной чертой Григорьевых. Природа, впрочем, проявила недюжинную фантазию, представив разнообразную палитру — от темно-карих, почти черных маминых глаз до светло-карих, с заметной зеленцой, Артемкиных. Папины глаза были ярко-карими, и жаль, что он прятал свою интенсивную кареглазость за толстыми стеклами очков, искажая прекрасный цвет. Костины глаза (он не любил смотреться в зеркало даже во время бритья, но приходилось) были светло-медового, очень теплого цвета. Костя нередко задумывался о том, что Григорьевы и Белогорские ненавидят друг друга не из-за того, что когда-то были в разных бандах, а из-за цвета глаз. Ненависть выходила на какой-то глубочайший, почти межвидовой уровень, потому что Белогорские все как один были сероглазыми и светлокожими, точно истинные арийцы. Брак Дианы и Кости был поистине бунтарским.
Костя настолько глубоко погрузился в свои мысли, что перестал обращать внимание на бормотание телевизора. А может быть, вся эта романтика про нового человека, которого создали родители, — просто дурацкая повязанная бантиком туфта, и никого они не планировали создавать. Просто занялись сексом, а спустя девять месяцев родился Костя. Он не возводил своих родителей в ранг святых людей и никоим образом не обожествлял, всегда понимая, что это, в сущности, обыкновенные люди со своими слабостями и дурными привычками. Например, мама очень плохо пела, а у папы был отвратительный, по Костиным меркам, музыкальный вкус и странное чувство юмора. Но он никак, все никак не мог представить, что эти двое занимаются сексом. Они точно занимались, как минимум два раза — появились же на свете сам Костя и Артем. Но никогда, решительно никогда Костя не застукивал их за этим неприличным занятием, никогда не слышал подозрительных звуков и шорохов, не было даже и полунамеков на то, что родители занимаются любовью, хотя бы ночью, хотя бы в тишине, хотя бы под покровом темноты. Не было, и точка. Либо они этого не делали (бред! Совершеннейший бред! Все-то они делали!), либо очень хорошо скрывались. И Костя с удовольствием у них бы поучился конспирации, потому что сам был много раз пойман с поличным. Один раз с Давлетшиной, еще в десятом классе, другой раз с девушкой, чье имя он забыл, а третий раз… А вот про третий раз Костя предпочитал не вспоминать…
Кстати, да, о святости и родителях. С отцом как-то приключилась смешная история. К ним в гости приехала тетка из самой Твери, привезла две канистры, наполненные прозрачной жидкостью. Мама, думая, что в канистрах обыкновенная вода, вскипятила ее в чайнике и сделала чай. Вот только батя этот чай выпить не смог (надо было это видеть, конечно!) — ему прямо-таки стало плохо, едва он сделал глоток чая, и он убежал в ванную, матерясь; а потом выяснилось, что в канистре была не простая вода, а святая, и очень надолго эта история стала поводом для шуток в семье — мол, батя отчего-то боится святой воды. Тетка уехала обратно в свою Тверь, и с тех пор больше никто ее не видел.
Наконец, отец перестал таращиться в экран и удосужился посмотреть на Костю.
— Ты голодный? —
— Нет. Я к вам не есть пришел. На самом деле я хотел у вас кое-что спросить. Очень важное.
— А по телефону нельзя было? — удивилась мама.
— Я пытался, но так и не решился, — упавшим голосом ответил Костя.
По правде говоря, ему и сейчас не хотелось задавать этот вопрос. Вопрос, который, подобно скальпелю хирурга, разрежет сейчас уютную безмятежность этого вечера. Гудение холодильника, звон тарелок, равномерное бормотание телевизора — мгновение спустя все это окажется незначительным.
— Я хотел вас про Женьку спросить.
— Ох, — ответила мама и даже встала из-за стола.
Она задумчиво прошлась по комнате, по-театральному скрестив руки на груди, и остановилась возле окна.
— А что про него говорить-то? — отец был невероятно сконфужен, что за ним водилось редко.
Видно было, что они оба не ожидали подобного вопроса, и оба выглядели виноватыми, будто поучаствовали в каком-то совместном преступлении, и это вообще было странно, потому что Костя не привык, чтобы родители от него что-то скрывали.
— Ты хоть на могилу-то к нему ходишь? — спросила мама со своего места.
— Ты хоть раз-то там был? — задал уточняющий вопрос отец.
Костя почувствовал, что вся кровь от лица отхлынула. Он был готов поклясться, что побледнел, хотя, разумеется, не мог видеть себя со стороны.
— Какая могила?
Мать с отцом переглянулись.
— Он на третьем кладбище похоронен, — сообщил отец.
— Могила прямо в самом начале, если по центральной аллее идти, — добавила мама.
Эта странная мизансцена напомнила Косте дуэт ведущего из эфирной студии и вездесущего репортера, вышедшего на связь из горячей точки.
— Блядь, — выпалил Костя, хотя до того времени никогда не выражался нецензурно при родителях.
У него в отношении родителей было два табу — никогда при них не курить, хотя они, конечно, знали, и никогда не ругаться матом.
— Ты правда ни разу там не был? — продолжала недоумевать мама.
— Правда, — ответил Костя и порывисто поднялся из-за стола.
В его голове все смешалось в одну кучу. Боги, родители, последние оплоты нормальности в этом чокнутом мире — ну вы-то куда, а? Он пришел к ним за утешением, а получил вот что. Они должны были сказать хором, на два голоса, что все в порядке, все живы, никто никогда не умирал, да и вообще смерти нет, что все будет хорошо, очень хорошо и спокойно — вот что они должны были сказать.
— Ты куда? — встревожился отец.
— Не важно, — ответил Костя и пулей вылетел из кухни. Нашарил на крючке свое пальто, обулся, даже не включая свет в прихожей, покрутил против часовой стрелки замок, пнул дверь и выскочил в подъезд. — Закройте за мной! — напоследок рявкнул он в прихожую.
Пока спускался по лестнице, набрал номер городского такси. В Воскресенске-33 не было ни «Яндекс. Такси», ни «Убера». Здесь была местная служба, где работали хамоватые дядьки среднего возраста, которые все как один курили почему-то «Ротманс» и слушали радио «Шансон», лишь изредка перемежая блатные треки какой-нибудь советской попсой. Белый «Рено-Логан» с шашечками приехал на удивление быстро.
— Довезите меня до кладбища, — заранее представляя реакцию водителя, попросил Костя.
— Меньше чем за триста не поеду, — сообщил водитель, — тем более на ночь глядя. Что ты забыл-то на кладбище?
— Традиция у меня такая, — ответил Костя, усаживаясь на переднее пассажирское сиденье. — Триста — значит, триста. Поехали.
Костя, пытаясь по-человечески пристегнуться, очень долго пытался разобраться со съехавшим невесть куда ремнем.
— Ишь ты, дисциплинированный какой, — сказал водитель то ли с сарказмом, то ли с уважением. — Пристегивается.