Экземпляр
Шрифт:
Костя посмотрел на часы. 4:00.
– И часто тебе снится этот сон?
Реальность расплывалась перед Костиными глазами, веки слипались, агрессивный электрический свет обжигал роговицу, но Диану надо было дослушать – едва ли не впервые за все время она была откровенной.
– Очень часто, – ответила Диана.
– Ну, – Костя попытался разрядить обстановку, – это всего лишь кошмар, ты же знаешь, в Воскресенск-33 поезда не ходят.
Диана посмотрела на него своим фирменным уничижительным взглядом. Костя понял, что работы по спасению провалились.
– И давно тебе снится этот ужас?
– Лет с пятнадцати.
– А он с чем-то, – во рту пересохло, Костя с трудом отлепил язык от нёба, – связан? В твоей жизни было
И Диана в ту ночь соврала – Костя узнал об этом немного позже.
– В моей жизни не было ничего, что могло бы меня так напугать, – очень твердо – ну вот тут можно было догадаться, что она врет, – очень внятно произнесла Диана. – Мне просто снятся кошмарные сны.
А буквально через неделю после этого разговора уже сам Костя проснулся среди ночи, понял, что Дианы рядом нет, поднялся с кровати и обнаружил жену на кухне. Она курила и смотрела телевизор с выключенным звуком. Верхний свет она зажигать не стала, видимо, чтобы не разбудить Костю. Костя же так и застыл в проеме двери.
– Опять?
– Скажи честно, ты не жалеешь о том, что на мне женился?
– А должен?
– А ты еще не понял, что я чокнутая? – какая-то в ее голосе появилась странная интонация, то ли скрытая агрессия, то ли неуместный сарказм.
– Раньше за тобой этого не замечалось.
По телевизору – включен был какой-то музыкальный канал – показывали клип Майкла Джексона, тот самый, где он поет, стоя на пожарище.
– А я хорошо скрывала. Точнее… В школе я еще как-то держалась. Впрочем, ты же помнишь. А в институте… В общем, в тот день, когда меня отчислили из института, в этот день кое-что произошло. Я не знаю, как тебе это объяснить, да ты, наверное, и не поймешь. В общем, в день, когда меня отчислили, я вроде как сошла с ума. Не перебивай, пожалуйста. Я как будто заснула, но продолжила при этом шевелиться и разговаривать. Не понимаешь? Меня как будто погрузили в тягучий кисель, темный, мерзкий, в этом киселе ворочаются спруты с гигантскими щупальцами, и все это рядом со мной, очень от меня близко, и мне так противно, а эти спруты трогают мою обнаженную кожу, и… о-очень темно. Мир будто залила черная жидкость, и… Я не могу так больше.
– В тот день, когда тебя отчислили из института, ты прилетела домой и пьяная, с бутылкой текилы в руках, завалилась ко мне?
О да, о да. Кадр был что надо: промокшая Белогорская, пьяная вдрабадан, стоит на пороге, ничуть не смущаясь того, что на нее таращатся Костины родители.
Диана – и Костя это уже давно понял – вовсе не умела выражать свои эмоции. Иная девушка на ее месте расплакалась бы, разбила пару тарелок и успокоилась. Диана же была не такова. Она сказала совсем уж страшное.
– Отвезешь меня завтра к психиатру? – спросила Диана. – У нас в городе есть неплохой специалист, оказывается. Муравьев. Я почитала форумы, к нему чуть ли не со всей страны едут.
– Никогда не сомневался, что Воскресенск-33 – это столица российской психиатрии.
– Надеюсь, что не паллиативной, – вздохнула Диана.
Так в их жизни появился серьезный и сосредоточенный, как упитанный кот, психиатр по фамилии Муравьев, и начали они танцевать это дурацкое и бессмысленное танго втроем. Этот Муравьев Александр Николаевич поставил Диане диагноз – большое депрессивное расстройство, – прописал кучу лекарств (антидепрессанты, нейролептики, транквилизаторы), а в один из сеансов вызвал для беседы и самого Костю.
– Я хочу вам сказать, – Муравьев очень внимательно посмотрел Косте в глаза, так что тому стало чертовски не по себе, – что жизнь продолжается, несмотря ни на что.
У него на столе стояла еще эта дурацкая фарфоровая кошка и медитативно махала позолоченной лапкой.
– Диане поставлен серьезный диагноз, – продолжал Муравьев. – И да, ее психика очень серьезно повреждена. К сожалению. И…
Костя пытался смотреть на Муравьева, но его взгляд упорно соскальзывал
– Что бы ни случилось, не вините себя, – продолжил психиатр. – И попытайтесь абстрагироваться от этой ситуации. Болезни просто случаются, таков закон вещей. И болезни возникают не только из-за того, что мы делаем что-то неправильно. Иногда мы делаем все как надо, но увы…
Больше из этого разговора он не помнил ничего – произнесены были еще какие-то слова, возможно, слов было много, но память их отфильтровала и не сохранила. Зато Костя очень хорошо запомнил разговор с Дианой, случившийся уже после того, как она начала ходить к Муравьеву. Ох, вот этот разговор он запомнил, как стихотворение.
– А ты понимаешь… – сказала ему Диана, стараясь не смотреть в глаза – ее взгляд блуждал где-то далеко. – А ты понимаешь, с кем связался?
– Я все прекрасно понимаю, – ответил ей тогда Костя, – и буду беречь тебя. Я же давал клятву – в болезни и здравии, помнишь?
– А ты понимаешь, – продолжила Диана, и на миг Косте показалось, будто она и вправду находится где-то далеко-далеко, – что я тебя никогда не смогу полюбить?
– Понимаю, – соврал тогда Костя.
15
Большое депрессивное расстройство – диагноз, который поставил Диане усатый и неопрятный психиатр Муравьев. Можно подумать, невесело рефлексировал Костя, что бывает среднее депрессивное расстройство или маленькое депрессивное расстройство, – так это все странно звучало. Года два Муравьев все никак не мог подобрать препараты. От агомелатина Диана становилась раздражительной и склочной, как подросток с СДВГ, а те самые сны про железную дорогу и поезд повторялись с угрожающей периодичностью – Муравьев решил, что эти кошмары и были одной из побочек препарата, и, поколебавшись, отменил агомелатин. Потом он назначил миртазапин. От миртазапина начались сильные головные боли – настолько сильные, что Диана несколько раз падала в обморок, и хорошо, что все это происходило, когда Костя был дома и мог вызвать скорую. Муравьев назначил еще несколько препаратов – Костя уже стал путаться в их названиях, это все были какие-то «-ины», «-иды», и чем сложнее было название, тем хуже становилось Диане. На полгода в жизнь молодой семьи вошли какие-то запрещенные польские препараты, и Диана даже почувствовала себя лучше, заметно лучше, но потом Муравьев их отменил и больше никогда не назначал.
Наконец, спустя пять лет после начала лечения, Муравьев нашел какой-то сложносочиненный «-ид», от которого Диане полегчало. Да, она стала очень много спать, чересчур много, порой Косте казалось, будто бы там, в мире снов, у его супруги есть какая-то другая жизнь, жизнь, где нет болезней и страданий, жизнь, где не нужно травить себя медикаментами, где у нее есть свой Черный Вигвам с великанами и карликами, которые разговаривают наоборот, и эта жизнь нравится ей гораздо больше, чем пыльная квартира на Фестивальной, 2, где не было ни великанов, ни карликов; это обижало Костю, он словно ревновал Диану к потусторонней жизни, но поговорить не решался, опасаясь, что его претензии будут звучать очень глупо.
Так продолжалось много-много лет. Диана существовала, сонная и вялотекущая, как равнинная река, словно бы меж двух миров, миром сна и миром яви, перестав, слава Муравьеву, думать о смерти, но перестав, однажды понял Костя, не потому, что ей полегчало, а потому что она нашла приемлемую для себя форму между жизнью и смертью. Словом, обстановка в квартире была еще та. Именно поэтому Костя так удивился, увидев Диану в хорошем настроении: обычно ее бодрости хватало на то, чтобы проснуться, а потом наступала апатия. Костя все пытался понять, как же она видит этот мир и видит ли, если, по ее рассказам, все мироздание залито черной холодной водой и в этой воде плавают, посверкивая чешуей, чудовища – чудовища, что являлись следствием неправильной работы отдельно взятого потонувшего в депрессии сознания.