Ельцин
Шрифт:
Почему?
В столицах власти вели себя крайне осторожно. Здесь любой подобный инцидент мог привести к тяжелейшим последствиям, к полной дестабилизации обстановки. Действия милиции и степень ее агрессии всегда зависят от приказа сверху. Было очевидно, что прямых столкновений с манифестантами в Центре власти боятся. Что они не хотят этого.
ОМОН в полной боевой выкладке — с пластиковыми щитами, дубинками, спецсредствами (москвичи впервые увидели эти новые полицейские ноу-хау, заимствованные на Западе) — контролировал маршруты шествий, «чистил» близлежащие дворы и переулки, «не пущал» туда, куда толпе идти не следовало, рассекал,
Интеллигентно вела себя и толпа. Для демократически настроенной публики, которая в основном состояла из советского «среднего класса», людей образованных и, как ни странно, вполне законопослушных, Горбачев лично вовсе не был врагом. Он по-прежнему воспринимался ими как фигура неоднозначная, противоречивая, запутавшаяся, но — не более того. От него требовали, с ним на языке митингов и плакатов пытались говорить жестко, настойчиво, но подлинной ярости в этих уличных акциях никогда не было. Наоборот, в этой толпе царили и радость, и порой почти счастье — оттого, что «и у нас», в СССР, наконец, можно открыто митинговать, выражать свое мнение, «не бояться». Это была весна новой советской свободы, гражданской смелости, демократический праздник, светлый по эмоциям.
Вместе с демонстрантами шли известные всей стране люди — депутаты, артисты, писатели, журналисты — и их присутствие предохраняло московские и ленинградские митинги от страшных последствий.
Но и для самого Горбачева эти люди (массы людей), которые открыто протестовали против власти КПСС и против его политики, тоже, как ни странно, не были врагами. Они демонстрировали «ястребам» в его окружении, что воевать с этим народом — опасно. Или несвоевременно, по крайней мере…
Другое дело — республики СССР. Здесь все иначе. Кровавые события в Тбилиси, Вильнюсе, Риге, Баку показали, что сценарий политической борьбы может быть написан и как самый жестокий триллер.
Десятки жертв, кровавые следы на утренней площади после ночных столкновений, ужас, ярость и неисчислимые «раны» или «язвы», сразу открывшиеся на огромном рыхлом теле СССР.
Для вильнюсской, тбилисской, бакинской толпы Кремль (с Горбачевым или без него) был цитаделью, которая противостояла национальной свободе. Эта цитадель поддерживала силой оружия местную партийную верхушку. А последняя конечно же, по мнению толпы, должна была быть свергнута и наказана в результате «справедливого» народного бунта. У тамошних митингов и эмоции, и логика были совсем другими. Для Кремля, для Горбачева, для Москвы, как центра империи, — эта толпа, пусть даже не столь многочисленная, представляла страшную угрозу и опасность. И ее не жалко было бить саперными лопатками по голове, давить десантниками, спецназом и «ОМОНом. Что можно было переступить на периферии, то непозволительно было в метрополии.
В эти февральские и мартовские дни в поддержку кандидата в президенты России Бориса Николаевича Ельцина собрано три миллиона подписей. Но это — лишь сухая цифра. Было много «говорящих» подробностей, в том числе и трогательных: так, например, чета пожилых людей пришла к охране Верховного Совета и попросила передать Борису Николаевичу банку домашнего варенья и банку соленых огурцов.
«Уж очень его обижают», — сказала на прощание пенсионерка солдату, стоявшему в охранении российского Белого дома.
В будущем «музее Ельцина» эту банку с вареньем (как и банку с солеными огурцами,
Но вот что важно: несмотря на то, что уже через несколько лет этот образ сменится в народном сознании на прямо противоположный — сам Б. Н., также навсегда, до самого конца своей жизни, останется внутри этой системы координат. Он всегда будет упрямо верить в то, что всё, что он делает, — он делает именно для «простых людей», для их грядущего благосостояния и счастья.
Именно его личная, непререкаемая вера в то, что он «президент всех россиян», позволит ему пройти сквозь все последующие катаклизмы.
На чем же основана эта упрямая вера?
В 1991-м Ельцин — уже совсем другой человек, чем в 1988–1990 годах.
Три года он как бы пробирается на ощупь, примеряет себя к новой реальности: оппозиционер в стране, где нет оппозиции, главный демократ в абсолютном вакууме демократических традиций и ценностей, парламентарий в парламенте, который избран лишь для того, чтобы выполнять волю «партии и правительства», лидер движения, которое создается, по сути, из нескольких «мыслящих профессоров», абсолютно неспособных к организационной работе…
Все эти три года Ельцин — по-прежнему главная мишень для всех, кто хочет угодить власти. Неудобный, несговорчивый, неуклюжий, не готовый к компромиссам, не желающий встраиваться обратно в систему, которая так удобна для всех, — словом, изгой.
Постоянно чувствует какую-то физическую угрозу, какие-то недвусмысленные импульсы, сигналы, которые словно посланы судьбой. Как будто притягивает к себе все эти нелепые случаи, странные казусы, безумные совпадения — авария в Барселоне, автомобильная авария, угроза покушения, нападение в районе Рублево-Успенского шоссе…
В январе — марте 91-го это острое чувство физической угрозы, приближающейся опасности для него и для его семьи становится настолько осязаемым, что эту угрозу чувствуют буквально все, вся страна.
Но остановиться он не может. Вернее, останавливаться он не умеет.
…Референдум 17 марта 1991 года навсегда останется камнем преткновения для нашей политической истории. Не просто большинство населения — огромное большинство проголосует на нем «за» сохранение единого Союза. И в этот же год тот же самый народ, те же люди на референдумах проголосуют за независимость своих республик. На референдуме 17 марта более 70 процентов жителей России проголосуют за введение президентства (по сути дела, за Ельцина). 5 декабря того же года большинство украинцев — за выход из состава СССР.