Елена Прекрасная. Красота губит мир
Шрифт:
– Ты ничего не говорил о ремонте, который решил сделать.
– Я повторяю: тебя это не коснется, ты погостишь, как собиралась, у сестры в Микенах, я сам прослежу за переделками.
Хотелось возмутиться, что вообще-то это дворец ее отца, но Менелай, похоже, совсем не собирался с ней обсуждать дела. Временами он словно отсекал жену от всего, кроме удовольствий. Елена при Менелае не знала никаких забот, а из обязанностей только одну – нравиться. Но оказалось, что жить, когда тебе совершенно не о чем заботиться, скучно.
И все же она отправилась в Микены. А что еще оставалось делать?
На сей раз
Теперь пыталась ехидничать уже Клитемнестра:
– Это золото тех рудников, что оставил твоему мужу наш отец?
– Нет, дорогая, это золото, привезенное с Крита. Неужели ты не видишь отличия? Хотя, конечно, это способна сразу разглядеть только привыкшая к самым разным украшениям, а не к одним микенским.
Сестра не промах, сочувственно закивала:
– А у тебя микенских нет? Конечно, ведь они дорого ценятся…
Елена лилейно улыбнулась:
– Что, что! Есть, конечно, вот этот браслет и, кажется, этот мне подарил твой супруг. Но я просила больше таких не дарить, они слишком м-м-м… простоваты для моих рук.
Главным в этом пинке была не критика микенских браслетов, а упоминание о муже сестры. Клитемнестра прекрасно понимала, за что именно Агамемнон мог подарить красотке этот браслет.
А та уже нашла новое развлечение:
– Клитемнестра, Агамемнон так редко бывает дома?
– Почему редко?
– Я говорила ему о том, что ваш мегарон нужно переделать, роспись на стенах устарела. Менелай, чтобы мне угодить, отделывает наш мегарон заново, пока я тут гощу у тебя…
Сестры вполне друг дружки стоили, Клитемнестра улыбнулась:
– Агамемнон много времени проводит дома, а если и не внял твоим словам, то только потому, что считает их глупыми.
Со стороны могло показаться, что беседуют не просто сестры, а обожающие друг дружку подруги, но служанки все равно слышали змеиное шипение и видели лужи яда, разливающиеся по полу гинекея. Яд грозил затопить округу.
– Дорогая, жаль, что мама не объяснила тебе, что демонстрировать свой ум для женщины вовсе не желательно, достаточно красоты, а вот хитрость и сообразительность лучше прятать от посторонних взглядов. Хотя… если нет первого, то приходится делать усилия, чтобы хоть изображать второе…
Клитемнестре очень хотелось хоть чем-то уколоть сестру, она не выдержала:
– Тебя совсем не интересует как живет твоя дочь?
– Моя дочь? У меня три сына. – Она не позволила сестре сказать еще что-то, уставилась прямо в глаза: – А если ты о той… хочешь, чтобы я сказала правду Агамемнону? Согласна. У тебя нет детей, а у меня трое… четверо.
Это было жестокой правдой, Елена родила после первой девочки троих сыновей одного за другим, и всякий раз, слыша такое известие, Агамемнон скрипел зубами, потому что у Клитемнестры дети не донашивались совсем. Потому, кроме старшей Ифигении, пока никого не было.
На глазах у Клитемнестры появились слезы, видно, это смягчило Елену, все же та не была совершенной стервой, и судьба сестры ей небезразлична. Если бы старшая сестра безоговорочно принимала ее главенство, признавала самой красивой, самой удачливой, самой обожаемой мужчинами, то она, пожалуй, и не вредничала бы.
– У тебя будут дети, Клитемнестра, будут.
Та кивнула:
– Я беременна.
– И я.
– Снова?!
Елена только пожала плечами.
Но благостного настроения Елене хватило ненадолго.
Пока Елена критиковала все, что только можно в Микенах, в Спарте скульпторы сначала старательно очищали стены от старой росписи, а потом готовили к новой.
На сей раз всем распоряжался Фигебрий. Работа предстояла немалая, но торопиться нельзя, есть то, после чего стены должны обязательно выстоять и хорошо высохнуть, иначе роспись быстро начнет облезать и все придется начинать заново.
Сначала со стен сняли прежние слои, выровняли, потом поверхность покрыли слоем желтой глины, смешанной с рубленой соломой, снова старательно выровняли. Теперь можно было приступить к штукатурке. Ее осторожно накладывали слой за слоем, тонко, но ровно, и каждый тщательно выглаживали мраморным лощилом, чтобы не осталось ни малейшей выбоинки или царапинки.
Убедившись, что все ровно, Фигебрий распорядился закрыть мегарон на просушку. На первый взгляд уже через несколько дней было вполне сухо, Менелай даже удивился, почему не продолжают работу? Художник отчаянно замотал головой:
– Нельзя, никак нельзя! Стены должны сохнуть не меньше месяца!
Менелай вздохнул: а если Елене надоест в Микенах раньше? Придется везти красавицу еще куда-нибудь…
Пока мегарон сох, они с Фигебрием старательно обсудили каждый рисунок, должный появиться в больших квадратах, на которые разбили стены и потолок для росписи. А во дворе тем временем готовили краски, чтобы высохшую стену расписать каждый квадрат своим рисунком, своим орнаментом. Расписано будет все – стены, потолок, даже полы. То, что сотрется или потускнеет, подновят, но если поторопиться, то делать это придется скоро, а это позор для мастера.
Вот и пришлось Елене гостить у сестры довольно долго, выводя ту из терпения!
Агамемнон вернулся из Трои каким-то другим. Он по-прежнему был громогласен, активен, ему подчинялись даже те, кто вполне мог этого и не делать, просто внутренняя сила этого человека била через край, сгибая волю любого, кто оказывался рядом. Микенский царь, несомненно, был самым сильным среди царей Эллады, но не только из-за богатства Микен, а из-за собственной силы.
Это новое в брате сразу почувствовал Менелай и понял, что оно связано с Троей. Спартанский царь был абсолютно прав, отныне Агамемнон знал – или Троя, или Эллада, другого не дано. Еще немного, и сильная Троада подомнет под себя один остров за другим, царство за царством. Даже если это произойдет не при его жизни, то следующее поколение вынуждено будет покориться. Агамемнон вдруг отчетливо осознал и свое собственное предназначение: ему суждено не остановить это наступление Азии на Элладу, а опередить, предупредить его! Он всегда знал, что не просто проживет свою жизнь, но сделает что-то, чего не сможет никто другой. А еще знал, что очень дорого за это заплатит.