Елена Прекрасная
Шрифт:
– Какая же ты бледненькая, – вздохнула сокрушенно, в Елену вглядываясь, заботливо и в то же время собственнически толкая ее к дивану. – Не обедала, небось? Все кусочничаешь. Суп надо есть! От супа вся сила.
Елена слабо, беспомощно улыбалась. Рядом с мясистой квадратной Варькой она чувствовала себя маленькой, хрупкой. И ей приятна была Варькина покровительственность, позволяющая ничего самой не решать, не думать, просто сидеть расслабленно и щуриться, как кошка.
Упорный бычий взгляд темных выпуклых Варькиных глаз остановился на Елене.
– Слу-а-ашай, – она вдруг воскликнула, –
– Что ты? – Елена рассмеялась. – Точно прицениваешься. Кто придет? Что еще надумала?
– Увидишь, – Варька решительно задвинула стул. – Человек… Да и не надо тебе знать, не поймешь, не разберешься. После объясню. Впрочем… Талант, ты что-нибудь про такое понимаешь? Талант очень неудобная штука, со всех сторон углы, нигде аккуратно не умещается. Но такая сила, всех под себя. Тощенький, невзрачный с виду, а весь изнутри клокочет. Улыбается, а в глазах: вот прирежу сейчас!
– Ну и обрисовала, – Елена засмеялась. – Мне красивые нравятся, к чему невзрачный?
– Дура! – Варя стукнула кулаком по столу, золоченая чашка жалобно звякнула. И тут же вкрадчиво: – Прошу тебя, Еленочка, не ерепенься. Я ведь, знаешь, когда что удумаю, не отступлюсь. Осенило, кончать пора с твоей бесхозностью, и как я раньше не сообразила… Который час? Он, конечно, опоздает, но так или иначе придет!
– Так что же, я до ночи сидеть тут буду? – Елена произнесла капризно.
– Ах, паинька какая, а то ты не задерживалась черт-те где, черт-те с кем шляясь. Сиди! Я сейчас твое будущее устрою, организую, поняла?
Елена засмеялась, запрокинув голову на спинку дивана, и вдруг почувствовала в себе дрожь. Варька стояла над ней, глядя задумчиво и безжалостно, по-чужому. Точно над жертвой, Елена подумала, чья участь уже была решена.
Раздался звонок, резкий, требовательный.
– Он, – сказала Варя, – странно, не опоздал.
Елена заспешила принять независимый вид. Гигантское зеркало поймало ее в себя, вынудив просительную, униженную улыбку. Бурая портьера на двери колыхнулась, впустив в комнату вихрастого, узкого, непомерно вытянутого в длину, в высоту – мужчину, мальчика? – трудно было угадать его возраст. Порывистость, диковатая даже какая-то неслаженность движений разительно не соответствовали старческой застылости лица, глубинному спокойствию глаз, светлых, небольших, почти скрытых под набрякшими веками.
Но вот он улыбнулся. Улыбка, юношески открытая, еще больше состарила его. Глубокие складки обозначились от крыльев носа, морщинки сеткой разбежались от глаз, рот сжался в узкую щель. Но вместе с тем какая же обаятельная была у него улыбка! Елена успела не подумать даже, а ощутить всем нутром: погибла, неужели погибла?
– Николай, – ворчливо он представился, пожимая костлявыми холодными пальцами Еленину руку. Сел, выставив острое колено, заплетя длинные ноги, точно запутавшись в них. Варя налила ему чай, и он с привычной рассеянной отвлеченностью бросил в чашку один за другим восемь кусков сахара.
– Как ты можешь пить такой сироп! – Варя воскликнула как бы сердито и одновременно восторженно. – Уж на что сама люблю сладкое…
– Я к сладкому равнодушен, есть вообще скучно. А так, одним махом, утоляю голод и питаю мозг. – Улыбнулся снова, так же ослепительно. – Хорошо чай завариваешь.
– Спасибо. Только за чай ты и можешь похвалить. А так… от тебя дождешься.
Елена с удивлением отметила, как переменилась в присутствии Николая Варя: обиженной прежде она не видела ее никогда. А тут каждое Варино слово, каждый жест отмечались именно обидой, подчеркнутой намеренно, чего, впрочем, Николай как бы не замечал.
– Должна тебе сообщить, – Варя села за стол перед ним напротив, – старушек у нас в квартире ты совсем запугал, они теперь тихие, покорные, только подозрительно на меня косятся. А вот соседи снизу вчера приходили и сказали, что так дело не оставят: у них чуть люстра не рухнула. И вообще, они желают ночью спать. Так что решай, где будем теперь репетировать.
– Да… – Николай отхлебнул из чашки. – У Кости нас тоже вытурили. Полгодика бы протянуть… А пока работать надо, работать. Пустыми обещаниями не собираюсь вас кормить, но знаю, не сомневаюсь, будет, все будет.
– Ты меня-то не агитируй, избавь от проповедей, – Варя гневно-брюзгливо выпятила мясистую нижнюю губу. – Скажи еще, что творчество требует бескорыстного служения, подвига. Тьфу! Меня вот в кино приглашали на роль Бабы-яги, и съемки в Ялте! А я отказалась!
– Подвиг твой, – он коснулся бережно Вариного богатырского плеча, – не забуду. Тем более что ты еще раз десять напомнишь об этом сама. Только лучше подумай, где нам теперь репетировать, вот что главное.
– У меня! – для самой себя неожиданно пробормотала с дивана Елена. – У меня можно.
– У тебя? – переспросила басом Варя.
– Мать с отчимом на месяц в санаторий уезжают, квартира большая, четырехкомнатная, если месяц что-то вам даст…
– Месяц! – Николай присвистнул. – Да мы днями живем. Только… вы подумайте. Это ведь, знаете, кутерьма. Народ шумливый, одним словом, актеры. Хотя, – произнес с иной, потеплевшей, почти нежной интонацией, – ребята замечательные, хорошие, и мы хотим создать свой театр.
– А вы? – Елена спросила.
– Что я? – он усмехнулся. Хороший ли? Нет, я злодей. Карабас-Барабас – плеткой их, плеткой. А потом они, всем скопом, той же плеткой – меня. И гораздо больнее, – посмотрел грустно, – они умеют. Больнее, чем я.
7
У нее был план, расчет какой-то? Да нет, скорее поддалась минутному настроению: обиде, во-первых, потому что и Николай, и Варя, показалось, забыли о ней, и захотелось о себе заявить хотя бы так: «У меня можно репетировать». А еще до того вдруг сделалось ей себя жалко. Подумалось: как она ни торопится, а что-то очень увлекательное, завидное, существенное ускользает от нее. Ей двадцать лет, а временами она уже ощущает скуку. Воображение, силы уходят на то, чтобы уклониться от навязываемых обязательств, правил, общепринятого. Скажем, как половчее обмануть мать, прогулять занятия в институте, лукавить с одним, водить за нос другого, вздыхать о третьем, никого не любя. И вот уже накапливается в ней раздражение: пестрая пустота – вот что такое ее жизнь.