Елена Троянская
Шрифт:
— Мы должны защитить людей, — сказал Геланор. — Нельзя допустить, чтобы они гибли из-за шпиона — или шпионов. Я считал себя большим знатоком шпионского ремесла, а теперь вижу, что у меня есть соперник в лагере греков. Он бросил мне вызов. Игра идет на человеческие жизни. Нужно выиграть.
Я неохотно возвращалась во дворец, к Парису. Он целыми днями никуда не выходил, чистил доспехи, полировал щит, подгонял поножи. Однажды я застала его за отработкой удара мечом, в другой раз — за натягиванием тетивы огромного лука, с мокрым от пота лицом.
Я стала избегать его и проводила много времени за ткацким станком. Работа быстро двигалась, вытканное полотнище окружало меня, и, когда я двигала челнок по основе, казалось, я сама становлюсь персонажем собственной картины. С большой тщательностью я выткала голубой шерстью Еврот, который обрамлял мое творение, как некогда — мою жизнь. Снова перед глазами стояли, как живые, лебеди и тот огромный лебедь, с которым я повстречалась в незабываемый день, гуляя с Клитемнестрой.
Матушка. Я выткала абрис ее фигуры и тем ограничилась. Ее образ превратился в мерцающий призрак, который постепенно бледнел и таял, и виной тому я, мое бегство.
Гермиона. К ней я пока не приступала. Наверное, ее надо изобразить ребенком, в окружении черепах. Черепах, которых она предпочла мне.
Прочь подобные мысли! Это неправда. Я ведь не сказала ей, что уезжаю навсегда. Она полагала, что я вернусь.
Я не думала, что все так обернется. Я вообще тогда не думала. За меня думала Афродита. Она привела меня за Парисом на чужбину. А Парис теперь предается отчаянию, оплакивает свою долю и совсем забыл обо мне. Кроме него у меня никого нет, если не считать Геланора и Эвадну. Но они были и в Спарте.
Впрочем, у меня еще есть моя картина. Она растет, разговаривает со мной, утешает. Я погладила ткань и уткнулась лбом в алую шерсть.
Я стала избегать Париса. Или он стал избегать меня? Мы встречались в коридорах дворца, улыбались, сетовали, что так много дел — нужно идти то к оружейнику, то к кузнецу, то к Гекубе, — и расходились в разные стороны. Теперь я осознала всю мудрость обычая, который предписывал мужу и жене иметь раздельные спальни. Ночью мы не могли миновать друг друга и, как обессиленные бабочки, опускались на общее ложе. Засыпали спиной друг к другу, один лицом на запад, другой — на восток, и просыпались спиной друг к другу.
Наша жизнь стала похожа на мою прошлую жизнь с Менелаем: наружная вежливость, показная невозмутимость, холодная, нетронутая середина постели. И все же различие имелось. В Менелая я никогда не была влюблена, с самого начала не питала к нему страсти. Но Парис — другое дело. Я страдала от нашего охлаждения и все время винила себя, что стала причиной его тоски. Малейшее напоминание о Троиле, случайное и мимолетное, повергало Париса в отчаяние или злобу. А таких мелочей, которые в памяти Париса будили воспоминания о Троиле, были сотни. На одну чашу весов Парис поставил меня, на другую — Троила, и порой мне казалось, что Троил перевешивает и Парис променял бы меня на него. И мы с притворными улыбками встречались в коридорах и молча проходили мимо друг друга.
Не было среди троянцев человека, с которым я могла бы поделиться своим горем. Только у Геланора с Эвадной я находила понимание, они без слов читали, что происходит в моей душе. Они разделили со мной мое путешествие и жизнь на чужбине.
Эвадна жила со мной во дворце, а Геланору Приам выделил домик на полпути между Верхним городом и Нижним. Приаму нравилось, что он может в любой момент послать за Геланором. В последнее время мы с царем даже соперничали из-за внимания Геланора.
Однажды, когда Парис был особенно мрачен и холоден, мы с Эвадной направились к Геланору. Его домик изобиловал всевозможными предметами, которые радовали его глаз и будоражили фантазию: коробки с бабочками, камни и осколки камней, бронзовые наконечники копий, луки в различной стадии сборки, морские раковины, горшки с краской, лошадиные уздечки с металлическими мундштуками. Все они аккуратно лежали или стояли на полках, чтобы можно было сразу найти нужное, но меня не покидало ощущение, что это жилище — сбывшаяся мечта мальчишки. Мои братья тоже собирали всякую всячину и приносили ее домой, но матушка регулярно все выбрасывала, чтобы они не захламляли свои комнаты — это недостойно царских детей.
Геланор встретил нас, держа вытянутые руки прямо перед собой.
— Здравствуйте! — сказал он.
С его запястья капала кровь. Что здесь произошло?
— Позволь я помогу тебе! — Я бросилась к нему, чтобы обмыть и перевязать рану.
Он рассмеялся и отстранил меня.
— Ничего страшного! Сейчас пройдет. Я специально порезал себя.
Он помахал рукой в воздухе, чтобы кровь высохла.
— Ты лишился рассудка? — спросила Эвадна. — Только дурак станет кромсать себя.
— Да, дурак, который хочет выяснить: нельзя ли сделать шрам искусственным путем, чтобы добиться сходства с другим человеком, — ответил Геланор, снял с полки глиняный горшок и открыл крышку. — Сейчас проверим. Подайте мне серый горшок вон с того стола и еще маленькую баночку, которая стоит рядом.
Я подала ему то, что он просил, он поставил все перед собой. Обмакивая пальцы поочередно в каждый сосуд, он, морщась, втирал их содержимое в порезы на запястье.
— Удастся ли получить шрам нужной формы? Сейчас увидим, — приговаривал Геланор. — Вот здесь, — он указал на серый горшок, — глина с берегов Скамандра. Еще тут пепел от костра и земля с ячменного поля. Все эти вещества совершенно доступны, раздобыть их нетрудно.
— А что, если рана загноится? — воскликнула Эвадна. — Что, если рука отсохнет?
— Я еще не закончил. — Геланор взял кувшин с вином, стоявший у него за спиной, и медленно полил вином на рану, — Оно изолирует грязь и предотвратит нагноение.
Мы хотели разъяснений.
— Вы видите, как сильно я хочу защитить вас и всех жителей Трои. — Геланор насмешливо поднял бровь: я терпеть этого не могла. — Вы, наверное, слышали распространенную клятву: «Готов правую руку отдать». Именно это я и делаю!