Елена
Шрифт:
И Эдмон почувствовал, что на глаза его навернулись слезы.
Он устал говорить и потому дышал тяжело. Сознание возвратилось к нему вполне: идея близкой смерти поразила его, и он горько заплакал.
— Оставьте, оставьте меня… слезы меня облегчат, — говорил он Елене и матери.
Г-жа де Пере упала на спинку стула, который не покидала почти четверо суток.
«Кончено, — подумал Эдмон, чувствуя, как горела истощенная грудь его, — сам ускорил свою смерть, сам себя уморил…»
И еще обильнее полились из глаз его слезы; силы у несчастного только и хватало, чтоб плакать.
Елена догадалась, о чем эти слезы.
— Не плачь, Эдмон, — сказала она, — успокойся, я написала отцу, он скоро будет.
В глазах больного засветилась надежда.
Письмо Елены пришло вовремя.
Места были все разобраны.
Тотчас же он нанял коляску и спросил почтовых лошадей, оставив себе только два часа для необходимых приготовлений.
Густав, получив письмо, тотчас же побежал к Нишетте.
— Милая, Эдмон умирает, — сказал он, — я еду. Зачем я не поехал с ним! Теперь я вряд ли увижу его. Когда он уезжал, я думал: он так счастлив, что я не нужен ему. Пиши мне, Нишетта: я тебя уведомлю обо всем, что случится.
Нишетта и Густав обнялись со слезами.
— Елена, верно, уж написала отцу, — сказал Домон, — заеду к нему и еще забегу проститься с тобою.
Густав нашел доктора в приготовлениях к отъезду.
— Я с вами еду, — сказал он.
— Через час выезжаем, — отвечал доктор.
Густав сел в кабриолет, заехал по обещанию проститься с Нишеттой и в ту минуту, как почтальон садился на козлы коляски, был уже у доктора.
Лошади поскакали в галоп.
Через четыре дня г-н Дево и Густав были уже в Ницце.
Часть третья
XXII
За два дня до приезда Дево и Густава у Эдмона возобновился бред, и Мюрре еще раз пустил больному кровь. Эдмон был в беспамятстве; сознание возвращалось медленно.
Мать и жена бодрствовали постоянно: одна у изголовья, другая в ногах больного; менее всех страдал Эдмон, не сознававший своих страданий.
Полуопущенные занавески постели оставляли в тени умирающего. Слабый луч висевшей посреди комнаты лампы освещал только матовую белизну его исхудалой, слабой руки.
Елена и г-жа де Пере, обрадованные возвращением больному сознания и допустившие на минуту возможность его исцеления, при возобновлении слабости и горячечного бреда погрузились снова в уныние.
Обыкновенно у постели умирающего любящие его припоминают то время, когда он был в цвете сил, счастья и здоровья. Прошедшее возникает со своими счастливыми днями и сыплет их на безотрадное настоящее, как ребенок цветы на могилу. Грустнее всего эти воспоминания матери, потому что для нее нет пределов в прошедшем. Ни один из фазисов существования ее ребенка не безызвестен ей: с его именем встают в ее памяти имена другие, тоже похищенные смертью. Все ее прошедшее живо ее объемлет, и она переносится мыслью и сердцем в золотые дни своей молодости, любви и иллюзий. Лишенная сна, она на несколько минут забывается — и еще ужаснее ее обращение к действительности, еще больнее сосет ее сердце уснувшая на минуту змея.
Так и г-жа де Пере, под звуки мерного, тяжелого дыхания Эдмона, перенеслась в давно минувшие годы, и перед ней промелькнула тень Эдмона, ребенка, улыбающегося ей среди своих детских игр. Как она была счастлива в эти годы!
Тогда она была молода, любила сама, правда, не бурною, чувственною страстью, но спокойной, просветленной сознанием привязанностью. Небо даровало ей ребенка, и она заключила в нем все богатства души своей. Припомнила она, как ее тревожили малейшие недуги слабого малютки, как она радовалась, видя, что малютка рос, как благодарила Бога, когда душа Эдмона начала под ее неусыпным влиянием развертываться, как цветок, улыбающийся весеннему солнцу. Потом муж ее умер, и у нее уже ничего в мире не осталось, кроме ребенка: счастье, любовь, надежду и само существование свое положила она в единственную для себя на земле отраду; и вот через двадцать четыре года постоянных забот, тревожных опасений, в свое время возникших и уже исчезнувших, когда ее привязанность к сыну укрепилась привычкой, так властной над человеческим сердцем, она проводит ночи над смертным одром своего сына, как проводила их некогда над его колыбелью, и ничем не может остановить на земле его душу, стремящуюся
Только матери могут понять эту муку; если бы мы писали исключительно для них, мы бы ограничились словами: «Эдмон умирал; его мать сидела у его изголовья».
Матери, любящие детей своих! Если бы вы были на месте г-жи де Пере, не правда ли, у вас поневоле вырвались бы эти слова, вырвавшиеся против воли у матери Эдмона:
«Господи, сохрани мне моего ребенка! Не прошу, не смею просить ему здоровья, но чтоб он только был жив, чтоб только не прекратил это дыхание, с которым связана жизнь моя, чтоб не слыхала я у его постели отходной молитвы, чтоб не положили на моих глазах в тесный, холодный гроб это тело, которому я дала жизнь, эти руки, которые я еще могу держать в своих руках, это лицо, которое еще так недавно мне улыбалось и называло меня матерью!.. Чтоб не слыхала я ужасный звук могильного заступа, чтоб не взяли от меня, не зарыли в сырую землю мое сокровище, дитя мое, плоть мою!.. Боже! Пошли мне другое, самое страшное испытание — я перенесу его безропотно; но спаси сына! Он для меня нужен, что я буду без него в старости? Боже! Избавь меня в этом мире от мучений осужденных Тобою грешников!.. Если нужно, чтобы во всю остальную жизнь свою я, как теперь, не спала ночей и беспрестанно молилась, — я не буду спать, буду молиться и благословлю свою участь. Господи! Пусть он этого не видит, не знает, пусть даже не увидит, не узнает меня, — но пусть живет!.. Или пусть я, — продолжала в отчаянии бедная мать, простодушно полагая, что с Богом можно заключать условия, — пусть я его никогда более не увижу, Господи, я всю жизнь посвящу тебе, заключусь в монастырь, буду по целым дням стоять на коленях, на холодных плитах… только чтоб я знала, что он жив, что он счастлив, и чтобы иногда, Господи, в моем сновидении посетил меня его образ, если ты даешь сон матерям, навсегда разлученным с детьми. Я виновата сама, зачем допустила его полюбить женщину… Я должна была беречь его для себя, он бы не умирал теперь, может быть. Я наказана. Пока он принадлежал мне одной, он был здоровее. Его убила страстная любовь, тогда как моя тихая, кроткая привязанность дала бы ему силу для жизни».
И при мысли, что Эдмон может скоро умереть, г-жа де Пере почти ненавидела Елену.
А прекрасный, кроткий ребенок в то же время выражал перед Богом свою душу другою молитвой:
«Господи! Неужели ты его отзываешь от земной жизни? Ведь я только полгода любила его! Твое святое имя было всегда присуще нашей любви. Хоть бы два-три года еще он прожил, я прежде боялась, мне казалось, это так мало, — теперь это для меня целая вечность. Боже мой! Видеть, как уносится мечта всей нашей жизни, видеть холодными, сомкнутыми вечным молчанием уста, научившие нас первым словам любви — есть ли ужаснее мука! Ты видел, Господи, как я любила его, как посвятила ему свою жизнь и молодость, прости меня, если я иногда смела надеяться, если иногда казалось мне, что мы можем быть долго счастливы… Не наказывай меня ныне!.. Оставь нас друг другу — мы любим… Ты видишь нашу любовь, знаешь мечты наши.
Господи! Не могу представить себе, что я брошу горсть земли на холодный труп. Ведь этот труп был живым, ведь я сжимала его в своих объятиях…
Страшно подумать… Если он будет жить… но душа его навсегда закроется для любви… если не буду я слышать страстных речей его, даже здесь, у постели умирающего, волнующих все мое существо, если я должна буду забыть этот мир упоенья, который он же открыл мне… и он будет жить… жить как двигающийся труп, одной внешнею жизнью, не понимать… не чувствовать… Нет! Пусть тогда лучше умрет он! Полная смерть лучше этой смерти духа.
Жить с ним — и бояться убить его словами любви, жить — и в самой молодости отречься от страстного сочувствия родственной души, жить — и всегда перед глазами иметь движущуюся смерть; забыть свою пламенную, страстную любовь и все требования молодого сердца заключить в непонятом, неоцененном, тревожном и боязливом ухаживании за полумертвым, разбить чашу, которую я едва поднесла к губам своим, и похоронить себя заживо возле разрушающегося мертвеца… нет! Лучше остаться вдовою и завтра же облечься трауром!..»