Эльфийский Камень Сна
Шрифт:
— Вкусно, — поспешно заметил он, рассмеялся и быстро покончил с едой. Он облизал все пальцы до последнего, и во взгляде его появилось облегчение — он избавился от голода, от страха и еще от какого-то бремени. Он глубоко вздохнул, и она одарила его более теплой улыбкой, чем намеревалась, — то было воспоминание о другом, более светлом мире.
— Сыграй для меня, — попросила она его.
Он принялся наигрывать для нее нежно и праздно песни, лечащие душу, а потом снова заснул, ибо яркий день в Элдвуде таил в себе сон, когда солнце лило свое тепло сквозь спутанные ветви, и воздух висел бездыханно недвижным. Арафель тоже мирно
И снился ей сон, в котором высились своды залов из холодного серого камня.
В этом темном сне у нее было человеческое тело, тяжелое и смердящее вином, наполненное страшными воспоминаниями, в нем покоилась такая мрачная сила, что она с радостью сбежала бы от него, если бы могла. Она ощущала ненависть, она чувствовала тяжесть человеческой плоти, дурманящую неуверенность от крепкого питья.
У него была силой взятая жена, у Эвальда из Кер Велла, и имя ей было Мера из Дун-на-Хейвина; и был у него маленький сын, который испуганно бежал от него и прятался наверху, пока Эвальд пил со своими мрачными сородичами и проклинал наставший день. Чем больше он думал, тем сильнее в нем вскипала ненависть, и часто он посматривал на пустые крюки в стене, на которых висела арфа. Его терзала песня, но еще сильнее песни его терзал стыд, ибо эта арфа была родом из Дун-на-Хейвина, как и Мера.
Когда-то воспевала она предательство и убийство королей и бардов.
Так Эвальд сидел и пил свой эль, слыша отголоски арфы. А рука Арафели во сне ощупывала его в поисках лунного камня и наконец нашла его висящим на шее Эвальда.
Отдавая его, она наложила на него чары, так чтобы он не мог ни потерять, ни уничтожить его. Теперь она предлагала ему более приятные сны, по мере того как он начал клевать носом, ибо камень обладал такой силой. Она ниспослала ему мир и исцелила все, что в нем было дурного, маня его назад, в Элд. Но он к любой доброте относился лишь с горькой издевкой, ненавидя все, что не мог понять.
— Нет, — горестно прошептала Арафель. Она бы приложила руку, чтобы снять камень с этой подлой шеи, но она не имела власти над собственными чарами. И Эвальд защищал свое имущество столь яростно и ревностно, что мышцы сводило судорогой и перехватывало дыхание.
Больше всего он ненавидел то, чем он не обладал и не мог обладать; и средоточием этого был арфист и любовь, которой его одаривали другие, а также его собственное вожделение к Дун-на-Хейвину.
Так она ошиблась и теперь сама знала это. Она пыталась убедить его странный замкнутый ум. Но это было невозможно. Его сердце было почти лишено любви, а та малость, что была ему дарована, вся была обращена лишь к себе.
Он предал своего короля, убивал своих сородичей и теперь восседал в краденом замке с женой, которая презирала его. Такова была истина, глодавшая его во тьме, в каменном мешке, называемом Кер Веллом.
Об этом были и его сны, и он лишь крепче сжимал в кулаке камень, не выпуская его — так он понимал власть: держать и не отпускать.
— Зачем? — спросила Арафель Фиана в ту ночь, когда луна заливала светом Элдвуд, земля была тиха и небо чисто, и ничто не угрожало им. — Зачем ты ему нужен? — Ее сны рассказали ей правду Эвальда, но она чувствовала, что у арфиста есть своя правда.
Фиан пожал плечами,
— Вот, — он прижал к себе арфу.
— Ты сказал, что она твоя. А он назвал тебя вором. Так что же ты украл?
— Она моя, — он взял ее поудобнее и прикоснулся к струнам. — Она так долго висела в его зале, что он решил, что это его собственность. Струны на ней были обрезаны и мертвы.
— А как она к нему попала?
Фиан перебрал низко звучащие струны, и лицо его потемнело.
— Она принадлежала моему отцу, а до него — его отцу, и они играли на ней в Дун-на-Хейвине перед королями. Она очень древняя, эта арфа.
— Ах, да, она древняя, и смастеривший ее знал свое дело. Королевская арфа. Но как она попала во владения Эвальда?
Светловолосая голова юноши склонилась ниже над арфой, и пальцы его безответно перебирали струны.
— Я заплатила, чтоб он оставил ее и тебя, — промолвила она. — Неужто ты не дашь мне ответа?
Звуки затихли.
— Она принадлежала моему отцу. Эвальд повесил его в Дун-на-Хейвине, перед тем как сжечь двор. За песни, которые слагал мой отец, за правду, которую он пел, о том, как приближенные короля оказались на деле совсем не теми, за кого себя выдавали. Эвальд был ничтожнейшим в его дружине, мелким даже в своем великом злодеянии. Когда король умер, а Дун-на-Хейвин горел, отец спел им свою последнюю песню. И был схвачен ими, то есть Эвальдом — живым или мертвым, я так и не знаю. Эвальд повесил его во дворе на дереве, а арфу Дун-на-Хейвина забрал себе. В насмешку над моим отцом и королем он повесил ее на стене в своем зале. Так что она никогда не принадлежала ему.
— Повесил собственного арфиста короля!
Фиан не поднял на нес глаз.
— А, он сделал еще и не то. Но с тех пор прошло уже семь лет. И вот пришел я, когда вырос, и начал бродить по дорогам, играя во всех замках. Последним был Кер Велл. Ему — в последнюю очередь. Всю зиму я пел любимые Эвальдом песни. Но на исходе зимы я прокрался ночью в зал и починил арфу, а затем бежал через стену. На вершине холма я вернул ей голос и спел песню, которую он помнил. За это он и преследует меня. А кроме этого мне больше нечего сказать.
И тихо Фиан запел о людях и волках, и горькой была та песнь. Вздрогнула Арафель при звуках ее и поспешно попросила его остановиться, ибо в своих тревожных снах Эвальд услышал ее и завертелся, и, вздрогнув, пробудился в поту.
— Спой теперь что-нибудь более доброе, — попросила она. — Более светлое. Эта арфа не была создана для ненависти — дар моего народа королям людей. Случалось раньше мы одаривали их, разве ты не знал? Звук ее проникает во все миры Элда — твой и мой, и гораздо более темные тоже. Никогда не пой темных песен. Играй мне светлые мелодии. Воспой мне солнце и луну, и смех, спой мне самую светлую песню, которую ты знаешь.
— Я знаю детские песни, — с сомнением ответил он. — И походные песни. И великие песни, но наше время словно создано для темных песен.
— Тогда спой мне песни для малышей, — сказала она, — те, от которых смеются люди — о, арфист, как мне нужен смех, больше, чем что либо иное.
И Фиан послушался ее, пока луна всходила над деревьями, а Арафель вспоминала песни былых лет, которые мир не слышал уже много веков. Она напевала их нежно, а Фиан слушал и подхватывал мелодию на арфе, пока слезы радости не начали струиться по его щекам.