Элиас Портолу
Шрифт:
— Не говорите так, дядюшка Мартину! Она из тех женщин, которые с годами становятся все красивее, даже если и живут несчастливо. Дома ей работать не нужно; если муж и обходится с ней дурно, то остальные, особенно моя мать, боготворят ее; она никогда не будет иметь нужду ни в чем, она навсегда останется красавицей. И потом, я люблю ее не за красоту. Я люблю ее, потому что она…это она!..
— Она состарится! Вы состаритесь!
— Ну, до этого еще далеко! Что вы говорите, вы, мудрец? Вы не знаете, что такое молодость? Кончится тем, что мы впадем в смертный грех, и что тогда?
— Неужели ты думаешь, Элиас Портолу, что, когда ты станешь священником, все закончится? Мирской человек, юноша не умрет в тебе, он все
— Нет! Что вы такое говорите? — с ужасом вымолвил Элиас. — Тогда все будет по-другому. Она больше не будет на меня смотреть; и потом, я попрошу, чтобы меня отправили в какую-нибудь деревню.
— Ладно, все это хорошо, сынок. Но оставим все это в стороне, скажи мне, раз уж ты больше не ребенок: будешь ли ты нужен семье такой? Для того, чтобы стать священником, нужно время; нужно учиться; нужны деньги; кто знает, удастся ли тебе дойти до цели, кто знает, сможешь ли ты тем временем победить искушение?
— С тех пор, как я сказал вам о своем намерении, я больше не боюсь; она больше не станет на меня смотреть, я справлюсь с собой. Это правда, я больше не ребенок, но мне нет еще тридцати, как тому пастуху, который продал свое стадо и стал священником за три года.
— Все это так; но я другое хотел сказать: священники, которые стали священниками из-за разочарований, а особенно из-за разочарований в любви, мне совсем не нравятся. Священником нужно становиться по призванию.
— Призвание у меня было и есть. Оно пришло ко мне, когда я был совсем еще юнцом и снова вернулось, когда я был в тех местах. И не думайте, дядюшка Мартину, что я хочу стать священником из-за лености, для того, чтобы побольше заработать и жить в достатке, как другие. Я хочу стать священником, потому что я верю в Бога и хочу победить мирские искушения.
— Этого мало, Элиас Портолу. Тот, кто становится священником, должен не только отвергать зло, но и творить добро. Он должен жить только для других, одним словом, он должен стать священником для других, а не для себя. Ты же хочешь стать священником только для себя, чтобы спасти свою душу, а не души других. Подумай хорошенько, Элиас Портолу, прав я или нет?
Элиас задумался: он чувствовал, что мудрый старик на самом деле прав, но Элиас не хотел, не мог признать себя побежденным.
— Стало быть, — сказал он, — вы не одобряете того, что я хочу сделать? Но подумайте, правы ли вы, отговаривая меня. Спросите вашу совесть.
Дядюшка Мартину, который никогда не смущался, похоже, был озадачен этим замечанием Элиаса: его пронизывающий взгляд был устремлен вдаль, к туманному горизонту, в то время как его суровая душа, погруженная в размышления, слышала таинственные голоса, звучавшие в этом великом безмолвии.
— Моя совесть подсказывает мне, что я должен разозлиться на тебя, Элиас Портолу, — промолвил старик после недолгого молчания. — Как говорит твой отец, ты не мужчина, ты травинка, камыш, что гнется при первом порыве ветра. И поэтому ты влюбился в женщину, которой не можешь обладать, которой не захотел обладать, и вот почему хочешь стать священником, и священником скверным, хотя мог бы быть мирским человеком, способным на добро. Орлами нужно быть, а не трясогузками, Элиас, — прав твой отец!
Элиас поник, слушая эти суровые замечания. Старик между тем продолжал:
— Знаешь ли ты, что такое страдание, Элиас Портолу? А, ты думаешь, что сполна испил чашу, потому что сидел в тюрьме и потому что влюбился в суженую твоего брата? И что из того? Это пустяки: мужчина должен плевать на такие мелочи. Страдание и боль — это совсем другое, Элиас, совсем другое. Ты испытал хоть раз тоску от того, что должен совершить преступление? А угрызения совести? А нищета, знаешь ли ты, что такое нищета? А ненависть — знаешь, что это такое? А что такое видеть врага, соперника, который торжествует, отняв у тебя все и преследуя тебя? А тебя предавали? Женщина, друг, твоя родня? А было у тебя так, что ты
— Дядюшка Мартину, вы меня пугаете, — пробормотал Элиас.
— Видишь, какой ты мужчина! Тебе страшно даже слышать то, как я говорю о страданиях. Ступай, поднимайся и ступай, Элиас Портолу, ступай! Ступай! Ступай! Ты молод, ты чист, ступай и взгляни жизни в лицо: стань орлом, а не трясогузкой. И потом, Господь велик и часто оставляет нам радости, о которых мы и думать не можем. Мужчина никогда не должен отчаиваться. Как знать, может, через год ты будешь счастлив и посмеешься над своим прошлым? Ступай.
Словно завороженный, Элиас встал и собрался уйти, но старик остановил его:
— Что же, так и уйдешь? Не проводишь меня в хижину, не угостишь творогом и молоком?
— Пойдемте, дядюшка Мартину, я оторопел, как дурная овца.
Они молча направились к хижине; там Элиас попотчевал старика молоком, вином, хлебом и виноградом, и они еще поговорили о том о сем. Перед тем как уйти, дядюшка Мартину вдруг снова заговорил о том, что волновало Элиаса:
— В конце концов, у тебя еще есть время: когда как следует узнаешь жизнь и захочешь отойти от нее, отойди на здоровье. Но помни, что я тебе сказал: лучше быть хорошим мирянином, чем плохим священником. До свидания, разберись в своих чувствах.
Элиас остался грустен, но спокоен; более того, ему казалось, что он чувствует себя сильным, что ему стыдно за свою минувшую слабость.
«Старый филин прав: нужно быть мужчиной, — размышлял Элиас, — нужно быть орлами, а не трясогузками. Я хочу быть сильным, добрым христианином; да, добрым, но сильным». И долго после этого он испытывал не отчаяние, а грусть, и старался, как мог, изгнать из головы невеселые мысли.
На пастбищах стояла необычно теплая и мягкая осень. Небо прояснилось, цвет его приобрел ту непередаваемую нежность, которая присуща только осеннему небу Сардинии. Казалось, за далеким горизонтом, в покрытых молочной дымкой пространствах, скрывается море; иногда но вечерам горизонт по всей ширине окрашивался в молочно- розовый перламутр, на котором редкие светло-голубые облака были похожи на паруса плывущих кораблей. На фоне ясного неба лес выделялся, словно нарисованный темной краской: листья опадали только с кустов, да какой-нибудь дуб, затерявшийся среди бескрайних пастбищ, начинал покрываться осенней позолотой. Частые стебли нежной травы росли, прикрывая бурое жнивье; редкие дикие цветы, по большей части растущие у воды, печально раскрывали свои фиолетовые лепестки.
А солнце разбрасывало теплые лучи в каждый уголок: на заросли кустарника, на изгороди, на валуны; и в этих нежных солнечных лучах покрытые низкой тонкой травой пастбища и вовсе казались бескрайними, бесконечными, словно их границы затерялись где-то на берегах скрывавшихся за горизонтом морей.
Жизнь в овчарне текла спокойно, не обремененная заботами в это время года.
Дядюшка Портолу часто отлучался, и Маттиа вел тихую и несколько отшельническую жизнь. Ему нравилось стадо, собаки, лошадь; кот и подросший козленок ходили за ним по пятам, а он разговаривал с ними, как с друзьями. Некоторое время Маттиа был поглощен изготовлением ульев из пробкового дуба, чтобы следующей весной стать хозяином пасеки. Его вкусы были просты, и он ничуть не был избалован, но он был суеверен и немного боязлив. Он верил в привидения и в блуждающие души и, проводя длинные ночи на пастбище, следуя за стадом, порой бледнел, видя таинственные огоньки в воздухе или странных животных, пробегавших в отдалении без малейшего шума; в бесконечном уединении, среди кустарников и валунов, в далеких голосах леса он часто слышал загадочные стенания, вздохи и шепоты.