Эликсир от бессмертия
Шрифт:
— Вы ее цитировали.
— Я? Когда?
— Давно.
— Давно... — Самое интересное, что девица, скорее всего, не врала. Он помнил смешной стишок про идущего в Лету Корнелия Шнапса, который вместе с прочими песенками был на одном из больших радужных компакт-дисков, оставшихся от мамы. — Ну хорошо, а Клайв Льюис? Он у вас с какой стороны связан с прототипом?
— Он вам нравится. Вы говорили.
— Когда? Кому?
— Давно, — угрюмо ответила Фролова.
— Вот так, значит, внимательно меня слушают студенты. Ловят каждое слово. — Владимир Данилович встал из-за стола и прошелся по кабинету. — Теперь скажите, пожалуйста: эту шутку-розыгрыш вы тоже спланировали... давно? Сколько времени вы к ней готовились? Или же я
— Я вас люблю.
Пауза.
— Я люблю вас, — повторила Фролова с вызовом.
— Вы меня удивили, Аня, — мягко сказал профессор Викторов. Нет на свете мужчины, у которого от этих слов не бросится в кровь адреналин — будь он бенедиктинский монах или преподаватель в современном вузе. И все же влюбленная студентка — далеко не самое страшное, с чем преподавателю приходится сталкиваться, уж ему ли не знать… Тут до него дошло:
— Погодите. Уж не хотите ли вы сказать, что вы все это сделали из любви?
— Я не знаю. Может быть, от злости. — Фролова повела головой, отбрасывая волосы за плечи. Светлые глаза смотрели дерзко, щеки порозовели. — Я так вас любила... я все делала, чтобы... чтобы вы это поняли. А вы меня совсем не замечали. Я первая вам давала понять, а вы как бы ничего не видели. Я думала, я умру. А потом захотела вам отомстить. Ну, или не отомстить, а хоть чем-то вас задеть... обратить ваше внимание...
— Вам удалось. И задеть, и обратить внимание. — Он ронял слова будто бы спокойно, хотя ни о каком спокойствии речи не шло. Ни фига себе... — И отомстить. Было бы за что, правда...
— Было бы за что? — с ледяным бешенством переспросила девица. — Вы мне жизнь поломали. Это из-за вас я с ним связалась. Вы представить не можете, я вам даже и рассказывать всего не стану...
Ни фига себе, сказал я себе. Оригинальные, однако, формы принимает девичья влюбленность в новом поколении! Положим, безответная страсть к пожилому профессору как причина крушения жизни — это не ново и не страшно. (Блин горелый, у меня могла бы быть внучка ее лет... если бы мы, а потом наши дети не тянули так долго с первым ребенком.) Ну ладно, зигонт. Новое время — новые каверзы. Где те идиллические времена, когда мстящие девы всего-навсего подкладывали преподу дохлую лягушку на кафедру... Но она, оказывается, «первая мне давала понять, а я ничего не видел». И вправду — не видел. Ну да, в мое время, если девушка при мужчине сбрасывала кофточку и оставалась в таком дезабелье, как она у меня на зачете, это могло означать только одно. Но в мое время перед этим все же говорились какие-то слова. Не то чтобы проникновенные речи, но все же... А нынче вообще не поймешь, какая мода постельная, а какая на парадный выход. И грим этот кошмарный на лицах, и прозрачные драпировки, и золотые лифчики с отверстиями — одна она, что ли, такая? Я все понимал в самом невинном смысле. Девушка раздевается — значит, ей жарко, или то, что она сняла, было верхней одеждой, которую в помещении не носят. Или она не этот случай имела в виду? А какой тогда?.. Охота была голову ломать. Может, для ее ровесника все было бы ясно, но не для меня.
Фролова тем временем сделала промежуточную паузу в повествовании о своих напряженных отношениях с Нефедовым и еще какими-то нехорошими людьми. Про эмбриоинженерию речь не шла, только про растоптанную любовь, беспорядочный секс и (обиняками) про нейрокомпьютерные игры. Прервать ее было невозможно, но Владимир Данилович как джентльмен старался не вслушиваться.
— Я сожалею о своей нечуткости, Аня, — сказал он. Не в первый раз и, вероятно, не в последний он произносил эту речь в подобных ситуациях. — Но поймите, мне и в голову не могло прийти, что молодая девушка может всерьез заинтересоваться таким старым пнем. Потом, знаете ли, я женат и жену свою люблю... Одно вам могу сказать точно: все эти разговоры о поломанной жизни через десять лет вы сами вспомните с улыбкой. Все это совершенно несерьезно. Вы молоды, привлекательны, достаточно талантливы... как я убедился... (Нет, все же в такой ситуации он до сих пор не бывал!) Что касается вчерашней истории — не хочу пока вас обнадеживать, но, возможно, последствия не будут столь серьезными, как могли бы...
— Я не прошу снисхождения, — тихо сказала Фролова. — Я просто хотела, чтобы вы знали.
Встала, повернулась и вышла.
Не просит она снисхождения, вы только подумайте... А что если вся эта любовная история — чистое вранье, гениальный блеф? Если бы я желал посадить их за решетку, сломался бы после подобного признания? Ох, мог бы... И как еще знать, что за фокусы были у нее в запасе, какую тяжелую артиллерию она бы выкатила, окажись я злобным монстром... «Штудиенрат любит зеленые колготки», как говаривал Гюнтер Грасс. Что применяют против упрямых педагогов нынешние девчата, у которых обнаженная грудь — всего лишь милый намек, а групповой секс — самое простое лекарство от разбитого сердца? Страшно вообразить.
Владимир Данилович снова сел в кресло, потер лоб. До звонка оставалось пять минут. Да. Может быть, и вранье, блестящее тактическое решение, ход конем. Но факт остается фактом: барышня ловила мои обмолвки как минимум год. С их первого курса, с моих вводных лекций. Все тексты, которыми она накачивала Лада, за единичными исключениями, мне знакомы, и, пожалуй, любой из них я мог случайно цитировать. Конечно, сам я выбрал бы другую литературу, приди мне в голову идиотская мысль создать своего двойника и разделяй я теории Шуа. Но другие тексты выбрал бы и обычный студент, который судит обо мне только по моим лекциям и году моего рождения. Чего доброго, Лад и на самом деле дитя любви?..
— Лешка приехал, — сказала Маша.
Владимир Данилович остановился с курткой в руках.
— Ты ему рассказала про Лада?
— А он сам к Лешке вышел. Сейчас посмотришь, как они сидят.
Лад жил у них дома уже месяц. Нефедов и Фролова получили незачет по практикуму, но продолжали посещать другие занятия как ни в чем не бывало. Команда кафедральных и приглашенных экспертов работала над протоколами экспериментов, которые должны будут установить истинную природу зигонта. Начало экспериментальной программы было назначено только на апрель: академик Липецкая изъявила желание присутствовать, а ей сейчас предстояла командировка в Страсбург. Так что Лада пока никто не тревожил, оставалось только соблюдать режим секретности. И тут вдруг нагрянул Алексей, старший сын, отец Дани и Наташи, и домочадцы, оказывается, уже все решили без Викторова-старшего.
Лешка стал писателем. Владимир Данилович затруднился бы сказать, хороший он писатель или нет, и даже не очень понимал, добился ли он успеха. С одной стороны, тиражи первой и третьей его книг казались очень маленькими, зато тираж второй, самой неудачной, был подозрительно большим. Знакомые Владимира Даниловича в литературных кругах, кажется, знать не знали ни о каком Алексее Викторове. С другой стороны, какие-то издатели подписывали с Лешкой контракты на ненаписанные романы, а недавно коллега из Питера во время светской беседы на фуршете, когда Владимир Данилович упомянул, что сын у него писатель, воскликнул: «Как, Викторов, автор «Вертушки» — ваш сын?» — и действительно читал, оказалось...
Зрелище и вправду было эффектное. Лешка возлежал в кресле кверху пузом, в обычной своей линялой джинсе. (Нос мой и голос мой, а телом все-таки в материнскую родню пошел — шириной уже сейчас как два меня.) На круглом столике стояла полная бутылочка, блюдечки с лимоном и прочей съедобной мелочью и два пустых стакана, а на подлокотнике незанятого кресла верхом сидел Лад.
— Привет, пап.
— Привет. Уже познакомились?
— Познакомились. Слушай, пап, ну ты и дал.
— Я-то здесь при чем?