Элизабет Костелло

Кутзее Джон Максвелл

Кто-то садится напротив нее. Слишком занятая своим делом, она не поднимает глаз.

— Ты работаешь над исповедью?

Это женщина из общежития, та, у которой польский акцент и которую она мысленно называет капо. Этим утром на женщине хлопковое платье в цветах, лимонно-зеленое, немного старомодное, с белым поясом. Оно идет ей, идет к ее густым светлым волосам, загорелой коже и ширококостному телу. Она похожа на крестьянку во время жатвы, здоровую, сноровистую.

— Нет, не исповедь, заявление об убеждениях. От меня этого требуют.

— Здесь мы называем это исповедью.

— Надо же! Я бы так это не назвала.

Во всяком случае, по-английски. Может быть, на латыни, может, по-итальянски.

Не впервые она удивляется, как это все, с кем она сталкивается, говорят по-английски. Или она ошибается? Может быть, вся публика в действительности говорит на других языках, ей незнакомых, — на польском, венгерском, лужицком, — и слова переводятся на английский немедленно и каким-то чудесным образом — ради нее? Или, наоборот, условие существования в этом городе таково, что все говорят на одном языке, например на эсперанто, и звуки, которые слетают с ее губ, вовсе не английские слова, как она, заблуждаясь, считает, а слова эсперанто, хотя женщина, вероятно, считает их польскими. Она сама, Элизабет Костелло, не помнит, чтобы когда-нибудь учила эсперанто, но она может ошибаться, как ошибалась относительно многих вещей. Но почему тогда официанты итальянцы? Или то, что она принимает за итальянский, это просто эсперанто с итальянским акцентом плюс свойственная итальянцам жестикуляция?

Пара за соседним столиком сцепила мизинцы рук. Смеясь, они стараются перетянуть друг друга; они сталкиваются лбами, что-то шепчут. Похоже, им не надо писать исповедь. Но, может быть, они не актеры, не настоящие актеры, вроде этой полячки, или женщины, играющей полячку; может, они просто статисты, которым велено делать то, что они делают обычно, создавая тем самым некую суету на площади, что придает всему правдоподобие, эффект реальности. Должно быть, это легкая жизнь — жизнь статиста. И все же в определенном возрасте должно закрадываться беспокойство. В определенном возрасте жизнь статиста начинает казаться пустой тратой драгоценного времени.

— О чем вы говорите в своей исповеди?

— О том же, о чем я говорила раньше: что я не могу позволить себе иметь убеждения. Что в такой работе, как моя, убеждения приходится отодвигать в сторону. Что убеждения — это привилегия, роскошь. Что они мешают.

— Вот как! Кое-кто из нас сказал бы, что не может позволить себе отсутствие убеждений.

Она ждет, что последует за этим.

— Отсутствие убеждений — это возможность удовлетворения любой прихоти, переход от одной крайности к другой, это признак праздности, это само праздное существование, — продолжает женщина. — Большинству из нас приходится выбирать. Только легкие души парят в воздухе. — Она наклоняется ближе. — Что касается легких душ, то разрешите дать вам совет. Может, они и говорят, что требуют убеждений, но на практике удовлетворяются показным энтузиазмом. Изобразите энтузиазм, и они вас пропустят.

— Энтузиазм? — повторяет она. — Энтузиазм — это темная лошадка. Я бы считала, что энтузиазм уводит человека от света, а не ведет к нему. Но вы считаете, в этом городе вполне сойдет энтузиазм? Спасибо, что сообщили мне.

В ее тоне звучит насмешка, но ее соседка не обижается. Напротив, она поудобнее устраивается на стуле и слегка кивает, чуть улыбаясь, словно приглашая задать вопрос, который напрашивается сам собой.

— Скажите, сколько нас проходит? Выдерживает испытание… проходит в ворота?

Женщина смеется тихим смехом, необыкновенно притягательным. Где она видела ее раньше? Почему, чтобы вспомнить, нужно прикладывать такое усилие — как будто пробираешься ощупью в тумане?

— Через какие именно ворота? — говорит женщина. — Вы полагаете, есть только одни ворота? — Ее сотрясает смех. Она хохочет долго, с наслаждением, так, что колышутся ее большие груди. — Вы курите? — спрашивает она. — Нет? Вы разрешите?

Она достает из золотого портсигара сигарету, зажигает спичку, пускает дым. У нее крепкая, широкая рука, рука крестьянки. Однако ногти чистые и тщательно отполированные. Кто она? „Только легкие души парят в воздухе“ — звучит как цитата.

— Кто знает, во что мы верим по-настоящему, — говорит женщина. — Это здесь, сокрыто в нашем сердце. — Она легонько ударяет себя по груди. — Сокрыто даже от нас самих. Правлению нужны не убеждения. Вполне достаточно их следствия, следствия убеждений. Покажите им, что вы умеете чувствовать, и они удовлетворятся этим.

— Что вы имеете в виду под словом „правление“?

— Собрание экзаменаторов. Мы называем их правлением. А себя — певчими птичками. Мы поем для правления, для их удовольствия.

— Я не даю представлений, — говорит она. — Я не затейник. — Дым от сигареты плывет ей в лицо, она отгоняет его рукой. — Я не могу изобразить то, что вы называете энтузиазмом, если не чувствую его. Не могу включать и выключать его. Если ваше правление этого не понимает… — Она пожимает плечами. Она хотела было сказать про свой билет, чтобы ей вернули его. Но в такой ситуации это прозвучит слишком высокопарно, слишком литературно.

Женщина гасит сигарету

— Я должна идти, — говорит она. — Мне нужно сделать покупки.

Какого рода покупки, она не говорит. Но ее, Элизабет Костелло (имена здесь стираются — пусть, но ее имя не сотрется, ничуть), поражает, какой пассивной она стала, какой нелюбопытной. Она бы тоже хотела сделать кое-какие покупки. Ей нужен крем от солнца, свое собственное мыло, а не то грубое карболовое мыло, что лежит в умывальной комнате; да и пишущая машинка не помешала бы. И все же она не делает даже малейшей попытки узнать о том, где можно все это купить.

Происходит еще кое-что поразительное. У нее пропал аппетит. Со вчерашнего дня у нее легкая изжога после лимонного желе и миндального печенья с кофе. Сегодня сама мысль о еде ей отвратительна. Она ощущает свое тело неприятно тяжелым, неприятно телесным.

Не начинает ли ее манить новый облик — худышки, заставляющей себя поститься, голодного художника? Пожалеют ли ее судьи, увидев, что она тает? Она видит себя, худую как палка, на скамье для публики, в пятне солнечного света каракулями выполняющей свое задание — задание, которое никогда не будет выполнено. Боже, спаси меня! Я должна выбраться отсюда, пока жива!

В сумерках, когда она идет вдоль городской стены, наблюдая, как ласточки над площадью взмывают в небо и ныряют вниз, ей вспоминается выражение „легкая душа“. А она — легкая душа? Что такое легкая душа? Она думает о мыльных пузырях, плывущих среди ласточек, поднимаясь даже выше их в голубые эмпиреи. Значит, так видит ее эта женщина, чья работа — скрести пол и мыть туалет (впрочем, она никогда не видела ее за этим занятием)? Конечно, ее жизнь не была трудной, но и легкой она не была. Спокойной — может быть, защищенной — наверное: жизнь на континенте, находящемся вдалеке от наихудших моментов истории; но и направляемой тоже. Может, найти ту женщину и помириться с ней? Поймет ли она?