Елизавета Петровна
Шрифт:
Глава четвертая
Шетарди был прав
Предыдущая глава дает основания для оценки влияния двух французов на цесаревну, а затем императрицу Елизавету Петровну – оно было настолько велико, что вызывало у русских вельмож опасение, не произошла ли замена немецкого засилья французским. Но опасения оказались беспочвенными прежде всего потому, что Шетарди, в отличие от Бирона, не являлся фаворитом Елизаветы Петровны, готовой, подобно Анне Иоанновне, слепо выполнять любую прихоть и каприз фаворита. Кроме того, влияние французов не сравнимо с влиянием Остермана и Миниха: оба занимали высокие посты в государстве и оказывали влияние на все сферы жизни страны, в то время как Лесток и Шетарди подобными рычагами не располагали – первый занимал
Общение с французами доставляло удовольствие императрице – оба импонировали ей веселым нравом, остроумием, внешней беззаботностью. От Шетарди Елизавета Петровна получала дельные советы, в которых остро нуждалась, ибо среди русских вельмож она, находясь на положении опальной цесаревны, не обрела сторонников, способных руководить неопытной и даже беспомощной в делах императрицей. К тому же она, не искушенная в дипломатических интригах, принимала за чистую монету благожелательное отношение Франции к своему восшествию на престол, считала помощь двора бескорыстной, в то время как подлинные интересы Франции состояли в противодействии установлению союзнических отношений между Россией и Англией, в стремлении подчинить своему влиянию внешнюю политику России, в покровительстве извечным противникам России – Швеции и Турции. Словом, политика Франции в отношении России отличалась противоречивостью: одновременно она добивалась и союза с Россией, и ее ослабления, считая ее соперницей в установлении собственной гегемонии в континентальной Европе.
М. И. Махаев. Зимний дворец вниз по Неве. 1762
Противоречивое отношение Франции к России, ее двуличие наглядно иллюстрируют два документа, отправленных министром иностранных дел Франции в один и тот же день – 15 января 1742 года. Одно письмо министр Амело отправил открытой почтой в расчете на то, что его содержание в результате перлюстрации станет известно русскому двору, другое письмо, секретное, было отправлено в Стокгольм специальным курьером и отражало подлинные намерения Франции.
В письме к Шетарди министр поручал ему заявить, что король «искренно желает поддерживать союз с этой принцессой» и признает, что «она выказала чрезвычайное мужество, когда дело касалось возвращения принадлежащего ей престола». В письме к послу Франции в Стокгольме министр высказывал диаметрально противоположные суждения – король считал законным наследником русского престала герцога Голштинского, допускал возможность переворота в его пользу и поручал послу в Стокгольме убедить шведский двор в том, что «перемена владетеля в России нисколько не изменит чувства короля к Швеции, ни видов Франции», что «шведы не останутся без союзников» в случае продолжения войны с Россией и царица «с запозданием узнает, что она уже слишком презирала своих неприятелей».
Исполнение этой противоречивой роли – оказывать императрице внешнюю доброжелательность и добиваться от России максимальных уступок Швеции – было возложено на маркиза Шетарди. Однако усердие посла не удовлетворяло французскую дипломатию. Быть может, в этом был виноват сам посол, который явно переоценивал свое влияние как на переворот, так и на события после него – императрица будто бы не решалась совершить ни одного шага без его совета.
Как бы то ни было, но у министра Амело было множество поводов для выражения недовольства действиями маркиза, которому довелось прочесть в его письмах немало упреков в свой адрес. Амело обвинял посла в том, что тот вводил в заблуждение двор своим донесением «о худом состоянии московской армии», не способной оказать серьезного сопротивления шведам, в том, что он без ведома министерства вступил по поручению русской царицы в переговоры с командовавшим шведскими войсками Левенгауптом о заключении перемирия, что пошло
Амело упрекал Шетарди и в том, что тот не предупредил Левенгаупта о возобновлений Россией военных действий, при этом Амело игнорировал тот факт, что срок перемирия заканчивался 1 марта 1742 года, а военные действия генерал Ласси, командовавший русской армией, возобновил лишь летом. Вина Шетарди состояла в том, что он не сумел уговорить царицу не только отдать шведам завоеванные ее отцом все прибалтийские провинции, но даже Выборг и Кексгольм. В общем, Амело обнаружил излишнюю склонность Шетарди к России, что и решило судьбу посла.
21 июня 1742 года король известил Елизавету Петровну об отзыве Шетарди из Петербурга и о назначении послом Далиона. Императрица высоко оценила услуги Шетарди и устроила ему в сентябре 1742 года пышные проводы: наградила орденом Андрея Первозванного, одарила богато украшенной табакеркой, перстнем и возбудила просьбу о восстановлении Шетарди послом Франции в России.
Здесь надобно остановиться на внешнеполитической ориентации императрицы, с одной стороны, и канцлера А. М. Черкасского и вице-канцлера А. П. Бестужева – с другой.
Императрица, слепо уверовав в доброжелательность к России короля и его посла, симпатизировала Франции и считала полезным для России установление с ней союзнических отношений. Она, по словам Пецольда, «считает себя настолько обязанной Франции, чтобы, по крайней мере, не действовать против нее». Она, как доносил Пецольд в ноябре 1742 года, «выслушивала с равнодушием о том, что ей пишут из Гааги, Парижа, Лондона и Берлина о кознях Франции против России». Канцлер и вице-канцлер придерживались иных взглядов – они, в особенности Бестужев, выполнявший обязанности фактического руководителя внешнеполитического ведомства, считали полезным для России союз не с Францией, а с Англией.
Елизавете Петровне удалось добиться своего – король удовлетворил ее просьбу, и карета с Шетарди вновь покатила из Парижа в Петербург. По заявлению английского посла Финча, зорко наблюдавшего за происками своего противника Шетарди, последнему был оказан сдержанный прием в столице России. Он объяснял это тем, что к тому времени Франция принадлежала к числу немногих государств Западной Европы, не признававших за царицей императорского титула.
Шетарди щедрыми обещаниями, видимо, удалось восстановить прежнее отношение к себе императрицы, о чем свидетельствует тот факт, что он был единственным иностранным министром, сопровождавшим Елизавету Петровну на богомолье в Троицу. Это сильно взволновало Тируоли, сменившего Финча на посту английского посла в Петербурге и доносившего в Лондон: «…могу сказать, что не знал минуты покоя, пока они (переговоры о заключении торгового договора. – Н. П.) закончатся. На карту прямо ставилась альтернатива, Англия или Франция».
Версальский двор был осведомлен об англоманских настроениях Бестужева, как и о том, что любовью императрицы он не пользуется и она терпит его потому, что трудолюбие канцлера освобождало ее от необходимости отгадывать постоянно возникавшие внешнеполитические ребусы. Подозрительно императрица относилась к Бестужеву еще и потому, что его из ссылки возвратила в столицу Анна Леопольдовна, и Елизавета Петровна считала невозможным для себя полностью на него положиться. Знал версальский двор и о том, что после внезапной кончины канцлера А. М. Черкасского 15 ноября 1742 года единоличным хозяином дипломатического ведомства стал вице-канцлер Бестужев. В Версале рассудили, что, пока Бестужев руководит внешней политикой, французской дипломатии не удастся склонить Россию к союзу с Францией. Поэтому Шетарди, как и Далиону, было дано задание любыми средствами свалить Алексея Петровича Бестужева и его брата Михаила, занимавшего высокий придворный чин обер-гофмаршала, и отправить их в ссылку.