Елизавета Петровна
Шрифт:
«Что это может быть?» – недоумевал князь Сергей Сергеевич, так как он знал Терентьича за обстоятельного и умного старика, который не решился бы беспокоить своего барина из-за пустяков.
Кроме того, и сообщение о пожаре дома тоже страдало какой-то недосказанностью. И в этом случае видно было, что старик не доверял письму.
«Надо вызвать его и узнать!» – решил князь и в тот же день написал в этом смысле Терентьичу.
Прошло около месяца, и однажды утром Сергею Сергеевичу доложили о прибытии Терентьича. Князь приказал позвать его. Старик вошёл в кабинет, истово перекрестился на икону и отвесил поясной поклон князю.
– Чего это тебе, старина, в Питер приспичило ехать? Или на старости лет захотел столицу посмотреть? – встретил его Сергей Сергеевич.
– Не волей приехал, неволя погнала! – серьёзно ответил Терентьич.
– Как так?
– Отписал я вашему сиятельству о несчастии. Погорели мы.
– От чего же это случилось? – спросил князь, поняв, что старый слуга, говоря «погорели мы», подразумевал его, своего барина.
– Божеское попущение. И натерпелись мы страха в то время.
– Что же, разве народ был на работе? Некому было тушить пожар? – спросил князь.
– Какое, ваше сиятельство, некому? Почитай, всё село около дома было. Отец Николай с крестом… Да ничего поделать не удалось… Не подпустил к дому-то – он… враг человеческий.
– Как же это было?
– В самую годовщину, ваше сиятельство, как по вашему приказу павильон-то был открыт, был так час шестой вечера. Небо было чисто… Вдруг над самым домом повисла чёрная туча, грянул гром, и молния, как стрела, в трубу ударила. Из дома повалил дым. Закричали: «Пожар!» Дворовые из людских выбежали, а в доме-то пламя уж во как бушует! А туча-то всё растёт, чернее делается. Окна потрескались, наружу пламя выбило. Тьма кругом стала, как ночью. Сбежался народ, а к дому подойти боится. Пламя бушует, на деревья парка перекинулось, на людские, а в доме-то среди огня кто-то заливается, хохочет.
– Хохочет? – вздрогнул князь Сергей Сергеевич.
– Хохочет, ваше сиятельство, да так страшно, что у людей инда поджилки трясутся! Отца Николая позвали. Надел он епитрахиль и с крестом пришёл, да близко-то ему, батюшке, подойти нельзя, потому пламя. Он уже издали крестом осенять стал. Видимо, подействовало. Уходить «он» дальше стал, а всё же издали хохочет, покатывается.
– И долго горело?
– Всю ночь, до рассвета народ стоял, подступиться нельзя было, а огонь так-таки и гуляет и по дому, и по деревьям.
– А павильон? – дрогнувшим голосом спросил князь.
– Около него деревья все как есть обуглились, а он почернел весь, как уголь, насквозь прокоптился. Я его запереть приказал, не чистивши.
– Ну, что же делать, старина. Божья воля! Дом пока строить не надо. Там видно будет; может, я туда никогда и не поеду. А для дворовых надо выстроить людские. Где же их теперь разместили?
– По избам разошлись, устроились.
– Ты за этим и приехал или ещё что есть? – спросил князь.
– Есть ещё одно дело! Никита у нас тут объявился, беглый Никита, убивец.
– Княгини Полторацкой и Тани? Да? Что же, его схватили?
– Никак нет-с. Кончился он… умер.
– Где?
– У отца Николая, ваше сиятельство. Пришёл, значит, к отцу Николаю неведомо какой странник, больной, исхудалый… Вы ведь, ваше сиятельство, знаете отца Николая; святой он человек, приютил, обогрел. Страннику всё больше неможется. Через несколько дней стал он кончаться, да и на духу отцу Николаю и открыл, что он и есть самый Никита, убивец княгини и княжны Полторацких.
– Какой княжны? Что ты путаешь? – возразил князь.
– Так точно, ваше сиятельство, княжны Людмилы Васильевны. Он на духу сознался, что убил княжну.
– Какой вздор! Да ведь княжна жива!
– Никак нет-с. Это не княжна, что здесь, у вас в Питере, а Татьяна Берестова.
– Откуда ты это знаешь?
– От отца Николая. Советовался он со мной, как в этом случае поступить. Ну, и решили мы доложить по начальству. Там разберут.
– И отец Николай доложил?
– Со мной до города доехал, к архиерею, ему всё как есть объявить хотел.
– Нет, всё это вздор, соврал Никита!
– Пред смертью-то, ваше сиятельство, на духу никак этого быть не может. Кроме того, и другие, как узнали об этом в Зиновьеве, смекать стали. Больно уж княжна-то после смерти своей маменьки изменилась. Нрава совсем другого стала. Та, да не та. А вот теперь, как Никита покаялся, всё и объяснилось. Не княжна она, а Татьяна Берестова. Написать-то я вашему сиятельству обо всём этом не осмелился – не ровен час, кто прочтёт письмо-то, а она, княжна-то эта, ваша невеста. Так не было бы вам от того какого худа.
Князь, видимо, не слыхал последних слов старика. Он сидел в глубокой задумчивости.
– Неужели? Не может быть! Это что-нибудь да не так! – произнёс он вслух, как бы говоря сам с собою, и снова задумался.
– Когда же прикажете ехать обратно? – после некоторого молчания спросил Терентьич.
– Обратно… да… обратно… туда… – рассеянно сказал князь. – Да когда хочешь… Ты мне не нужен… Отдохни, посмотри город и поезжай. Главное, устрой дворовых. Насчёт дома можно подождать, я отпишу.
– Слушаю-с, ваше сиятельство.
Терентьич снова отвесил поясной поклон и вышел.
Сергей Сергеевич остался один. Он долго не мог прийти в себя от полученного известия. Даже пожар дома, случившийся как раз в годовщину самовольного открытия им павильона-тюрьмы, стушевался пред этой исповедью Никиты. Девушка, которую он боготворил, которую мог бы, если бы она согласилась, уже месяц тому назад пред алтарём назвать своей женой, была самозванкой, быть может, даже сообщницей убийцы. Но, несмотря ни на что, Сергей Сергеевич, к ужасу своему, чувствовал, что он продолжал любить её.