Елизавета. В сети интриг
Шрифт:
Алексей молчал. Боль и растерянность любимой он чувствовал как свои собственные. Так же остро он чувствовал и ее растерянность. Ох, как же тяжко ей сейчас решение-то принимать. Вот если бы он чем-то помочь мог… Хоть советом добрым…
«Да какой же тут совет добрым будет? Оставить их жить – значит, обречь себя на риск до конца дней своих. Казнить аль умертвить тайно – навлечь на свою совесть муки, перед которыми любой риск покушения смешным покажется… Милая ты моя. Вот увезти бы тебя отсюда, в матушкины руки передать добрые – пусть понянчит она тебя,
Дело шло к двум, когда Елизавета вдруг очнулась от размышлений.
– А скажи мне, граф, какие бы ты предосторожности предпринял относительно иноземных стран, что бы сделал, приняв решение о судьбе Брауншвейгов?
Шетарди, который, казалось, только этого вопроса и ждал, ответил спокойно:
– Я бы, матушка задержал всех курьеров иноземных, уж какими бы полномочиями они бы ни размахивали. А вперед бы выслал своих, дабы они успели объявить о совершившемся событии так, как я это вижу…
– Задержал бы, говоришь… Быть по сему!
Голос Елизаветы, севший на невском ветру, стал жестким и напугал Алексея – сейчас у дальней стены стояла не его любимая, а суровая императрица, принявшая страшные решения и взвалившая на свои не такие и широкие плечи тяжесть огромной страны. Женщина, возвысившаяся над всеми мужчинами, коих немало было в этой выстуженной комнате.
– Арман, писца сюда, да поживее!
Лесток поспешил к двери. Однако кроме писца, вернее, даже перед тем как призывать его, следовало все же убрать с улиц этих неутомимых гренадер. Уж лучше пусть караул несут, на часах стоят у каждой двери, пусть даже и у опочивальни императрицы. Алексей ее убережет, но уж пусть добрые «солдатушки» почувствуют себя в полной мере причастными к великому делу.
Низко кланяющийся писец был усажен в угол.
– Пиши манифест, дитятко…
Тот принялся очинять перо, в ожидании слов императрицы.
– Сего дня, ноября двадцать восьмого, мы, дочь императора Петра Великого, Елизавета Петровна…
Елизавета ходила по комнате. Сейчас она впервые за долгое время решилась вслух вспомнить о завещании Екатерины Алексеевны, своей доброй матушки, в котором черным по белому утверждались права на законное наследование трона двоих дочерей Петра – цесаревны Анны Петровны, старшей сестры со всем ее семейством, и Елизаветы Петровны, младшей сестры, с ее потомством. В том, правда, случае, ежели потомство сие будет исповедовать веру православную, веру великой России…
Так Елизавета, на словах верная памяти матери, сразу же вычеркивала из наследников сына Анны, своего племянника, юного герцога Голштинского. Ведь он, воспитывающийся в Киле, в семье отца, был протестантом. И тем самым исключался из списка наследников и подпадал под заключительный пункт завещания Екатерины Первой, устранявший от престола наследников не православного вероисповедания.
«Бедная
– … Семейство же Брауншвейгское, состоящее из принца Иоанна Антоновича, его младшей сестры Екатерины и их отца и матери, принца Антона Ульриха Брауншвейгского и принцессы Анны Леопольдовны Мекленбургской, будет отправлено с соответственными их званию почестями в княжество Мекленбург. Семейству назначить содержание в шестьдесят тысяч рублев ежегодной пенсии да тридцать тысяч рублев на путешествие…
– Однако сие более чем щедро, – пробормотал Лесток. – По-настоящему царское решение.
Разумовский качнул головой – что-то было не так и с этим путешествием, и с такой немалой пенсией. Должно быть, Елизавета задумала что-то совсем иное…
– А теперь возьми-ка ты еще один гербовый лист, детушка, да пиши вот что…
Елизавета наконец присела на козетку. Ей было ужасно неудобно, но ноги просто не держали, а распоряжений надо было сделать еще очень и очень много.
– Мы, императрица Елизавета, дочь Петра Великого, сим рескриптом призываем в Россию племянника нашего, Карла Петера Ульриха Голштинского, сына безвременно почившей сестры нашей, цесаревны Анны Петровны…
Глаза Лестока широко раскрылись.
– Зачем, донерветтер, она это делает? – прошептал он чуть слышно.
– Лизанька наследника себе указывает, Арман. Что ж тут непонятного?
– Наследника? Она откажется от собственных детей?.. Ведь она еще так молода. Думается, теперь-то можно будет и о детках ей задуматься.
– Невместно императрице-то рожать детей от простолюдина…
– Но… – тут Лесток осекся.
– Ты все понимаешь верно, лекарь. Решили мы, что не будет у нас детей… А наследник стране нужен до зарезу.
– Но ведь она же может еще выйти замуж за особу царских кровей…
– Купить себе в мужья особу царских кровей, – должно быть, ты это хотел сказать. Купить законного венценосного отца своим законным царственным детям…
Лесток с опаской взглянул в лицо Разумовского – голос Алексея был так сух и отстранен, что слегка даже напугал бесстрашного лекаря.
– Это было бы вполне… цивилизованно. Законный наследник… А вы бы оставались в морганатическом союзе…
– Не бывать такому… Даже если бы меня не было рядом, чтобы защитить голубку мою от всяких прощелыг… Ты, похоже, плохо знаешь свою царицу, ежели можешь такое предположить…
Лесток несколько раз истово кивнул – Разумовский был прав. И Елизавета до такого не опустится, да и он, некогда певчий, а ныне признанный фаворит, такого не позволит. Тем временем Елизавета закончила диктовку. Карл Ульрих будет призван в Россию, крещен по православному обряду и наречен наследником русского престола. Пусть и изрядно разбавленная немецкой, однако на троне все же останется кровь Романовых. И сие было главным.
Вот так закончился для Елизаветы, теперь уже царицы, этот непростой день.