Елка в подарок
Шрифт:
— Послушайте, господин Перзавеса, вы забываете, что у нас на руках два трупа, а значит, имеется как минимум один убийца… Можно спрятать, если постараться, остывшее мясо — вернее, кости, — но если я заарканю убийцу, то его придется судить, не так ли? А судебный процесс как мед — на него слетятся все мухи!
— Ну, до этого еще далеко! — рубит он.
Сила этого малого в том, что он живет сегодняшним днем. Между прочим, и вы должны это признать, если ваши мозги не совсем высохли, — истинная сила человека в его настоящем. Не многие знают об этом, и уж тем более не многие умеют жить в узких
— Единственное, о чем я вас прошу, комиссар, — расследование должно быть проведено сугубо конфиденциально. Дальнейшие наши действия мы сообразуем с развитием событий. На этом Перзавеса как бы ставит точку в переговорах. Заседание следует считать закрытым. Его ждут министр, три посла, две графини с пересохшими глотками, а также целый выводок писателей-академиков, которых он маринует в осиротевшей без него гостиной. Он должен быть там, среди хрусталя и накрахмаленных скатертей, — каждая минута на счету. Через мгновение он полностью забудет об инциденте и займется более важными делами.
— Господин директор, я… — стартует Кийе.
— Вот именно! — отвечает тот.
Перзавеса протягивает нам руку, вернее, два свободных пальца руки, в которой держит сигару. Мы вынуждены пожать их, чтобы ответить на акт его вежливости.
И вот мы уже на лестнице. Мраморные статуи взирают на нас с сонным безразличием.
— Вот это человек! — блеет Кийе.
Я скашиваю на него глаза. Всегда находятся людишки, гордые тем, что служат своим хозяевам лишь ковриком для вытирания ног.
— Ну и что теперь? — спрашивает оживший огурец, когда мы приземляемся на тротуаре.
Меня начинает тошнить от его компании.
— А теперь, мой бесстрашный друг, вы можете вернуться к своим высосанным из пальца новостям… Если у вас появится информация и вы захотите со мной поделиться, позвоните. Вот моя карточка.
Я оставляю его с открытым ртом и иду к машине.
— Ну, как дела? — беспокоится маман.
— Как у волка, которого ноги кормят. Придется возиться с этой загадкой. В этом деле, похоже, ожидается куча палок в колесах, да еще рот придется держать на замке…
Она понимает, что я взвинчен, и пытается мне помочь успокоиться.
— Какой он из себя, директор газеты?
— Как сама газета, мам. Изъясняется исключительно заголовками и полагает, что все человечество стоит не больше пятидесяти сантимов, как его капустный листок.
— А куда мы теперь?
— К бизнесмену от газеты, который купил эту чертову халупу. А потом я приглашаю тебя в хороший ресторан где-нибудь в центре. Честно говоря, рагу мамаши Пино для меня лично как кроличий чих.
Ну и денек выдался — ни одной встречи с приличными людьми! Именно об этом я думаю, когда мне открывает дверь служанка Бормодуpa. Вот уж, видно, шлюха — на все сто! Она сверлит меня своими глазами-буравчиками, будто штопором, если вы, конечно, соображаете, что я имею в виду. Грудь настолько обнажена, словно готова превысить свои полномочия.
— Вы от кого? — мяукает она, продолжая рентгеновское исследование.
— От господина Симона Перзавеса, — отвечаю я, зная наперед, что престижное имя откроет мне любые двери.
Девица проводит меня в небольшую гостиную в стиле ампир и указывает на диванчик, стоящий под огромной, во всю стену, картиной кисти фламандского живописца эпохи космических завоеваний. Проигнорировав приглашение сесть, я хожу по комнате и разглядываю суперсовременную мазню. И вдруг мне в голову (как всегда, гениальную) приходит мысль (соответственно гениальная) по поводу так называемой исторической правды. Люди всегда задавались вопросом, почему Наполеон изображен на всех портретах с рукой, засунутой за отворот мундира. Полагаю, что дам вам глубоко рациональное объяснение. Вы ведь знаете, что парень скончался от рака желудка? Из этого можно заключить: рак мучил его долгие годы, и он держал руку на солнечном сплетении, чтобы незаметно массировать больное место. Однако из школьных учебников мы знаем, что у него были заболевания и других органов, находящихся несколько ниже, но… Если бы живописцы пошли на поводу у правды, то наш национальный герой должен был бы держать руку в соответствующем месте, что, признайтесь, не делало бы чести великому Бонапарту.
Я все еще продолжаю про себя философствовать, рассматривая очередной шедевр современного искусства, когда господин Бормодур вносит в гостиную сто с чем-то килограммов собственной плоти. Кроме излишков веса у хозяина дома есть и другие особые приметы: толстый нос, похожий на гусиную гузку, и взгляд соленой трески.
Он сдвигает брови.
— Месье? Мне доложили…
— Я знаю. Как и то, что я прямиком от господина Симона Перзавеса. Комиссар Сан-Антонио.
— О-о!
С тем же эффектом он мог бы произнести и “а-а!”, что позволило бы ему сэкономить силы, ушедшие на складывание губ в трубочку. Но вполне возможно, такое упражнение для рта составляет основную часть его ежедневной физической зарядки, поскольку, войдя, он тут же тяжело плюхается в массивное кресло.
— Для начала хочу попросить вас о неразглашении того, о чем я вам сейчас расскажу, господин Бормотун.
— Дур.
Я напрягаюсь, предчувствуя с его стороны желание нанести мне оскорбление.
— Не Бормотун, а Бормодур, — уточняет он жалобно.
— О, простите, я не нарочно.
Чтобы сгладить неприятное впечатление, я спешу изложить ему (в третий раз за сегодня) обстоятельства дела и причину моего визита.
Узнав, что он из самых лучших побуждений купил для “Утки” небольшой склад костей, мастодонт бизнеса приходит в тихий ужас, у него отваливаются бивни.
— Но это же кошмар! Что обо мне подумает мой друг Симон?!
— Кое-что неприятное, смею вас уверить, — подтверждаю я. — Между нами говоря, он просто взбешен.
— Бог мой, я сейчас же ему позвоню.
— Сейчас не надо! Он принимает, но не соболезнования, а министров…
Надутый толстяк начинает на глазах уменьшаться в размерах. Естественно, это литературный образ, но его суть в полной мере соответствует реальности. Впечатление, будто толстяк сел на гвоздь и сильный выход воздуха того и гляди приведет к декомпрессии в помещении.