Елки-моталки
Шрифт:
Он отрицательно замотал головой, не отрываясь от жбана.
– "Сосиски" буду закапывать, - предложила она.
– Нет, - решительно сказал Родион.
– Я этим баловством всегда один занимаюсь.
– Шнуры бы резала.
– Голос у нее совсем сник.
– Нет. У меня тут секунды рассчитаны. Посидим. Как там?
– Спят, - сказала Пина.
– Хорошо. Ночь веселая будет. А этот, ботало-то?
– Работал.
– Муравьев таскал?
– Родион засмеялся.
– Нет, землю раскидывал.
– Ну?
– Ага. Я ковыряюсь помаленьку недалеко от стана, а он выскочил на полосу, глаза - во! И руки трясутся. В огонь, говорит, залез. Как, говорит, опалило...
– Врет, - засмеялся Родион.
– А в руках у него ничего не было?
– Ничего.
– Ясно.
– Что?
– Бросил лопату и мешок. Ну ладно. На стане дымно?
– Есть маленько.
– Больше, чем здесь?
– Да, побольше.
– Ладно, Пина, иди.
Время, что весь день тянулось так медленно, вдруг ускорилось. Пина поднялась, оглядела вечереющее небо, светло-восковые дымы против солнца. Родион тоже поднял голову к небу.
– Не летят что-то мои черти...
– Прилетят!
– успокоила его Пина.
– Очнусь вдруг и будто вертолет заслышу, а это Санька там шурует и по лесу отдает.
– Прилетят еще.
– Да должны бы...
– Какой-то ты невеселый, Родион.
– А что тут веселого? Смотри, какая благодать горит. Это не лес, а золото! Гложет...
– А что поделаешь...
– Вот думаю - прошли эти десять лет. Люди хлеб убирали, сталь варили, в космос летали... Танцевали, песни пели, речи говорили. Я пожары тушил. А знаешь, сколько за эти десять лет сгорело лесов?
– Сколько?
– Сорок миллионов гектаров.
– Да неужто, Родион?
– Угу.
– Почему так, а?
– Сам думаю... Может, потому, что лесу нет оценки в рублях? Он числится вроде бы даровым. Сгорит - и мы будто ничего не потеряли. Гложет!.. Ну ты иди, иди, Пина...
– Посидим, может?
– робко попросила она.
– Нет, надо нажимать.
– Вот тебе колбаса и хлеб.
– Давай! А Саньке?
– Тоже.
– У тебя, оказывается, голова работает!
– А ты думал?
– засмеялась Пина.
– Ну ступай, ступай, а то глаза я тебе здесь засорю.
Она ушла. Обогнула лесом Бирюзова, чтобы не мешать ему, и, подходя к стану, услышала в небе далекий рокот. Эхо? Нет, вертолет. Должно быть, и Родион заприметил, ждет не дождется. И рабочие выползли из палатки. Неужели она час ходила? Да, не меньше, потому что солнце совсем опустилось в вершины, млело в желтом тумане. Иногда очищалось оно и обновленными своими лучами пробивалось меж крон, слоило и резало дымный воздух.
Вертолет неожиданно вынырнул из-за леса, оглушил треском. Низко пролетел над полосой, ушел за дымы. Вот он появился с другой стороны, завис над площадкой, сел. Гуцких вышел из вертолета, поздоровался с рабочими, за ним высыпала вся команда Родиона. Пина смутно помнила некоторых по прошлогоднему пожару. Веселые, в грязных и опаленных комбинезонах, парашютисты прошли сквозь толпу рабочих и к ней. Они разглядывали девушку во все глаза, обходили вокруг, перемигивались, цокали языками, пока Гуцких не прикрикнул на них. Тогда они подступили к Пине знакомиться. Руку жали крепко, не жалеючи.
– Сергей.
– Иван.
– Копытин.
– Иван.
У нее даже пальцы слиплись.
– Митька Зубат.
– Прутовых.
– Иван.
Пина запомнила только, что половина десантников Иваны, да на Копытина обратила внимание, потому что про него рассказывал Родион. Этот неулыбчивый, уже в годах парашютист один воспитывал сына, потому что жена у него оказалась плохой женщиной и Копытин дал зарок не связываться больше с бабами.
– Все благополучно?
– спросил Гуцких у рабочих.
– Все.
– Начальник огня и дыма на полосе?
– Там. И Бирюзов тоже рвет. А мы, Платоныч, пообедали...
– И?
– Гуляев приказал.
– Молодец!
– одобрил Руцких.
– Поспали? Ночка предстоит, чуете?
– Да уж видно, что так.
– Заворачивает его сюда.
– Заметили... Платоныч, а что эти, прогнозеры-то, насчет дождичка?
– А их не поймешь! Я остаюсь на ночь, мужики. Давайте засветло полосу добьем.
Вертолет взревел, поднялся, и парашютисты двинулись в лес. Пина заметила, что шли они по-своему - след в след, и вышагивали широко, споро. Лопаты на плечах держали одинаково - так солдаты винтовки носят, а фляжки у них тоже были солдатские - плоские, белые.
Рабочие уже поразобрали топоры: Гуцких распорядился продлить полосу мимо стана метров на пятьсот. Решили не рвать тут, а перекопать землю, раскидать ее по просеке и стоять всем стеной, когда он подойдет.
Вдали, на главной заградительной полосе, началось. Должно быть, взялась вся команда. Вот это да! Прокатывалось мимо, и не успевал отзвук раствориться в лесных далях, чтоб возродиться там тихим рокотом, как опять рушилось на полосе, рождая новый отбой, что тут же гулко пророкатывал мимо. Однако скоро кончилось все, - наверно, перевели взрывчатку и теперь, орудуя лопатами, расширяли взрытую аммонитом просеку. А день этот, самый длинный день в жизни Пины, угасал совсем. Солнце кануло в густой дым и смешало, видно, свой свет с отблесками пожара - над гибнущим лесом тускло вспухали багровые, желтые и красные купола. Они подымались, размываясь, в вышине к ним с востока подливала темная краска - широко и властно надвигалась ночь.
Пина сготовила ужин. Котел им заняла и ведро. Сходила за водой к бочаге. Там было дымно, сумеречно, и холодом уже тянуло из живого леса. Пина обрадовалась - ночная влага, как говорил Родион, придавит огонь, и тушить будет не так жарко.
Стемнело, когда у костра появился Гуцких. Он обежал, видно, много, выглядел усталым. Собрал рабочих, поел с ними. Никто не шутил и не разговаривал за ужином. Когда закурили, Гуцких сказал:
– Гуляев с ребятами с тыла прошуровал. Сейчас он его с левой стороны осаживает. А мы правый фланг возьмем. Вода у нас есть?
– Целая баклага, - отозвалась Пина.
– Еле дотащила.
– А кто ей разрешил такую тяжесть поднимать?
– строго спросил Гуцких, обводя всех глазами.
– Нас не было, Платоныч...
– Глядеть надо!.. Воду берем с собой. А вы, Чередовая, не очень-то. Понятно?
– А я и так не очень. Может, парашютистам поесть отнести?
– Сейчас они сами придут. Останешься тут за костерного, ясно?
– Есть, - отозвалась она, сделав усилие, чтоб голос вышел покрепче.
– Платоныч, у нас тут один руки попортил, - сказал пожилой рабочий.