Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)
Шрифт:
Все присутствующие, в свою очередь, приподнялись с мест. Гиппоник воскликнул:
— Продолжай, о сын Эксекестида, свою славную песню. Продолжай её, умоляю тебя. Это — начало твоей новой последней элегии, не правда ли? Той, о которой ты мне недавно говорил и которой не желал мне прочесть? Просите, друзья, чтобы он прочёл нам своё новое славное произведение.
Однако несмотря на все уговоры Гиппоника, Конона и Клиния, Солон оставался непреклонен, отговариваясь неоконченностью своей элегии. Он опять сел на прежнее место и, помолчав немного, проговорил с унынием:
— Не время
Голос его зазвучал резким, металлическим звоном.
— Эпименид, очистив Афины, ничего, в сущности, не добился. Те же насилия, те же вечные раздоры и распри царят среди наших сограждан. Так же, как прежде, если только не больше, страдает бессильный народ под гнётом жестоких евпатридов. Много ли в Афинах свободных людей, много ли таких, которые могут назвать себя вполне счастливыми? Где правда, где порядок, где уверенность в завтрашнем дне? Евпатриды захватили всё, и гнёт их тяжёлым бременем давит и душу, и тело простолюдина. Вся власть в их руках, потому что у них — всесильные деньги. Справедливость ныне стоит денег, больших денег, и добиться её — значит поступиться своим достоинством, своей личностью, своей свободой. Одни жадны, как коршуны, другие заносчивы, как орлы. И по всей земле стоит громкий стон обиженного народа, того народа, который составляет ядро нашей страны, мозг и силу наших некогда столь славных Афин...
Наступила пауза. Никто не решался прервать Солона. Глубокая скорбь изобразилась на его прекрасном лице. Судорожно сжав кулаки, он воскликнул:
— А всё отчего? Оттого что в нас нет единения. Значит, нет и силы. Архонты слабы и подкупны, ареопаг состоит из представителей чёрствой и бездушной знати, народное собрание представляет стадо баранов, руководимых той же алчной знатью. До тех пор, пока несчастный земледелец, попавший в лапы вампира-евпатрида, должен будет отдавать ему пять шестых в поте лица своего добытой жатвы, до тех пор, пока наших несчастных сограждан, случайно сделавших долг, евпатрид будет обращать в рабов и даже продавать, как скот, на чужбину, до тех пор нельзя ожидать добра и славы для города богини Паллады. Оглянитесь вокруг: вся Аттика переполнена закладными столбами, и почти уже нет ни одной пяди земли, не принадлежащей ненасытным евпатридам. Законы Дракона, уже сами по себе жестокосердные, усугублены беззаконием зазнавшейся знати. Что делать? Я человек небогатый, но готов отдать и то немногое, что называю своим, лишь бы только отчасти осушить потоки слёз, проливаемых в бессильной злобе нашими бедными простолюдинами. Нужны чрезвычайные меры, чтобы помочь безвинным страдальцам.
— Но ты забываешь, Солон, — прервал его Клиний, — что эти страдальцы, народ, лишены единения. Они сами не хотят сплотиться, чтобы дать дружный отпор посягательствам знати.
— Не не хотят, а не могут, добрый Клиний, — мягко остановил говорившего Солон. — Посмотри опять-таки, что делается сейчас в Аттике: страна разбилась на партии, гибнущие от внутренних раздоров и вечных неурядиц. Живущие в прибрежной полосе паралии, которые признают своим вождём Алкмеонова сына Мегакла, в сущности, сдержаннее прочих. Они понимают, что грубым насилием ничего не добьёшься, и готовы идти на разные уступки. Педиэи, богатые земледельцы или, вернее, землевладельцы плодоноснейших частей аттической равнины, охотнее всего провозгласили бы самовластным афинским тираном своего руководителя, алчного и бессердечного евпатрида Ликурга. Для этих людей на свете нет ничего святого. Они готовы растерзать и пожрать друг друга из-за денег. Наконец, бедные, обездоленные судьбой горные пастухи, диакрии, совершенно во власти честолюбивого и опасного по своим вожделениям Писистрата. Хоть он и приходится мне троюродным братом, однако, прямо скажу: не к добру приведёт его жажда власти, не умеряемая спокойствием зрелого возраста и обдуманностью жизненного опыта. Диакрии, в полном непонимании истинного положения дел и подстрекаемые вечно беспокойным Писистратом, желали бы отнятия всей земли у знати и передела её между неимущими, беднейшими среди которых являются они сами. Вы теперь видите, что лишь коренные изменения всего нашего государственного и общественного строя смогут помочь этому горю.
— Ты так часто говорил на эту тему с Писистратом, так много передумал и выстрадал, — сказал Гиппоник, — что будь добр, поделись с нами своими на этот счёт мыслями, научи нас, что следует сделать в этом трудном положении.
— Хорошо, друзья, — ответил Солон. — Хотя, — прибавил он через мгновение, —
Когда рабы были усланы вперёд, друзья расположились поудобнее вокруг костра, и Солон начал беседу словами:
— Теперь, когда мы здесь одни, скажу вам откровенно, что я задумал выставить в ближайшем будущем свою кандидатуру в архонты. Нынешний эпоним, Филомброт, — человек слабый и мягкий, сам же советовал мне стать его преемником. Теперешняя война с Киррой и особенно это сегодняшнее изречение оракула помогут мне в моих начинаниях, которые, клянусь головой Зевса, не преследуют никаких личных целей, а одно лишь общее благо.
— Народное собрание ни минуты не задумается избрать тебя, Солон, — заметил один из друзей. — Но неужели ты думаешь, что, будучи архонтом, тебе удастся добиться основательных перемен?
— Я отлично понимаю, что это невозможно без коренной ломки всего нашего государственного строя, — ответил Солон, — и я возьмусь за это, — добавил он твёрдо. — Нужно будет ослабить евпатридов и усилить значение демоса. Но для этого сперва необходимо его освободить от денежной кабалы у знати. Для этого есть несколько верных способов. Придётся либо законодательным путём перестроить нашу финансовую структуру, заменив эгинскую систему, по которой мина имеет шестьдесят три драхмы, эвбейской, по которой она будет стоить целых сто драхм, либо — и к этому я склоняюсь всё больше и больше — просто уничтожить все долговые обязательства как по отношению к частным лицам, так и по отношению к государству. Таким образом, с одной стороны, освободится вся задолженная земля и вернётся к прежним владельцам, а с другой — освободятся рабы, закабалённые за долги в неволю и нередко разлучаемые со своими семействами.
Присутствующие онемели от удивления. Это не скрылось от зоркого глаза Солона.
— Вы изумлены, друзья мои, и это не удивительно. Но слушайте дальше: когда народ станет, таким образом, свободным от денежных тисков знати, мы пойдём дальше и окончательно лишим евпатридов влияния на дела. Мы преобразуем весь строй афинский. Мы отведём первое место не ареопагу, а народному собранию, мы устроим новые суды, мы дадим народу право судить архонтов и вообще всех должностных лиц, которые, таким образом, увидят крах своего произвола. Мы, наконец, дадим всякому свободному афинскому гражданину, независимо от его личного достатка, право требовать отчёта от самого архонта-эпонима. Мы введём исангелию, привлечение к ответственности всякого корыстного судьи. Наконец, пусть каждый, даже беднейший из афинских граждан, будет иметь право участвовать не только в суде, но и в управлении делами своей родины.
Слушатели Солона не могли прийти в себя от изумления. Он же, не обращая, на них внимания, продолжал:
— И я сам выступлю вскоре перед народным собранием и прочитаю там громогласно ту элегию, первые стихи которой вы слышали сегодня. Я воспламеню народ и побужу его отменить прежние, дрянные и коварные законы, дальнейшее оставление которых в силе знаменует лишь неизбежность кровопролитных междоусобий и гибель нашего родного города. Я не успокоюсь раньше, чем с матери родной земли не снимется последний закладной столб, и она не зацветёт, свободная, как всякий афинский гражданин. Я с помощью богов сниму тяготеющее над родной страной бремя.
— Да, это будет истинная сисахфия! — воскликнули в один голос Клиний, Конон и Гиппоник. — И слава, вечная слава неустрашимому борцу за права угнетённого народа! Слава Солону, слава!
Протяжный звук военной трубы огласил в эту минуту безмолвие ночи. Друзья бросились на вершину холма и так и замерли от изумления: над Киррой высился огромный столб пламени, охватившего сразу весь город. Чёрные клубы дыма быстро поднимались, порой заслоняя ярко светившую луну и окутывая её как бы тёмной тучей. В афинском же стане царило необычайное оживление. Всюду мерцали факелы, около костров, среди деревьев и по склонам холма Кирфиса сверкало оружие воинов, трубы громко гудели, и слышался топот бегущих ног. Вот у самой городской стены мелькнуло несколько огромных факелов, зловещее пламя которых побледнело от зарева усиливавшегося в Кирре пожара. К одной из городских башен потянулась толпа воинов. Громко распевая победный гимн Аполлону, первые из них подставили товарищам медные щиты, и те с ловкостью кошек вскарабкались на них, вмиг образовав живую лестницу.