Элрик: Лунные дороги
Шрифт:
В сумерках мы подъехали к воротам Бека и остановились у главной двери. В доме стояла непривычная темнота. Я спросил, куда подевались слуги. Мне ответили: все уволились по собственному желанию, когда поняли, что работали на предателя. А один из них даже умер от стыда.
Я спросил, как его звали.
– Кажется, Рейтер.
Ко мне возвратились прежние чувства. Я пал духом. Рейтер! Мой старейший и самый верный слуга. Наверное, они убили его во время допроса.
– Это в свидетельстве о смерти написано, что он умер от стыда?
– Разумеется, официальная причина – сердечный приступ. – Гейнор ступил во тьму и открыл передо мной дверцу автомобиля. – Уверен, такие сообразительные парни, как мы с тобой, обойдутся и без слуг.
– Ты что, остаешься?
– Естественно, – ответил он. – Тебя же выпустили на поруки.
Мы поднялись по ступенькам. На двери висел амбарный замок. Гейнор позвал водителя, чтобы тот открыл дверь. Затем мы вошли в дом, в нос ударил густой запах сырости, запущенности и кое-чего похуже. Ни газа, ни электричества, но водитель разыскал свечи и керосиновые лампы; в их свете я попытался разглядеть, что осталось от моего дома.
Его разграбили.
Все мало-мальски ценное пропало. Картины, висевшие на стенах, исчезли. Вазы. Безделушки. Библиотека! Все остальные вещи, разбитые и разорванные, валялись там, куда их побросали молодчики Гейнора. Ни одна комната в доме не уцелела. А там, где эти гады не нашли ничего ценного, они мочились и справляли нужду прямо на полу. «Теперь только огонь может очистить эту скверну», – думал я.
– Полиция не слишком аккуратничала во время обыска, – легкомысленно отметил Гейнор. В свете керосиновой лампы черты его казались резкими, почти демоническими. Темные глаза светились отвратительным удовлетворением.
Я давно научился сдерживать свои порывы, да и чувствовал себя слишком слабым, чтобы броситься на него с кулаками, но как же сильно мне этого хотелось. Гнев вновь разгорелся во мне, как ни странно, воз вращая к жизни.
– Значит, ты устроил эту мерзость? – спросил я.
– Боюсь, во время обыска я находился в Берлине. Клостергейм со своими людьми закончил все до того, как я вернулся. Конечно же, я отчитал их.
Он и не ждал, что я ему поверю. И тон его оставался все таким же издевательским.
– Без сомнения, вы искали меч.
– Точно так, кузен. Твой знаменитый меч.
– Знаменитый среди нацистов, – отбрил я, – а не среди цивилизованных людей. Насколько я понимаю, вы ничего не нашли.
– Ты хорошо его спрятал.
– Или, возможно, его просто не существует.
– Нам приказали разрушить этот дом, если нужно, разобрать по кирпичику, пока от него не останутся одни руины. Ты можешь спасти его, кузен. И спасти себя. Проведешь свою жизнь в уюте и довольстве, как почетный гражданин Третьего рейха. Разве ты не этого жаждешь, кузен?
– Абсолютно нет. Я и теперь вполне доволен, в тюрьме намного лучше, чем в окопах. И компания хорошая. А жажду я вещей гораздо более всеобъемлющих. И, вероятно, недостижимых. Мира, где образованные люди вроде тебя осознают свою ответственность по отношению к своему народу, а важные вопросы решаются после публичных обсуждений, на основе фактов, без фанатизма и грязных лозунгов.
– Что? В Заксенбурге тебе так и не объяснили, насколько глуп твой ребяческий идеализм? Возможно, пришло время для Дахау или какого-нибудь другого лагеря, где будет уже не так удобно, как в твоих чертовых окопах. Улрик, неужели ты не понимаешь, что эти окопы и для меня кое-что значили? – Издевательский тон вдруг исчез. – И я видел, как умирают люди с обеих сторон, как им лгут и угрожают. И ради чего? Они отдали все просто так. Ни за что. Ни за что. Ни за что! И после всего, как ты видел это ничто, ты еще удивляешься, что я стал циником и понял, что в будущем нас тоже ничего не ждет.
– Можно осознать это и решить, что мы все равно можем устроить жизнь на Земле. При помощи терпимости и доброй воли, кузен.
Он расхохотался. Обвел рукой в перчатке мой разоренный кабинет.
– Ну-ну, кузен. Нравится, до чего тебя довела твоя добрая воля?
– Зато благодаря ей у меня осталось самоуважение и достоинство.
Прозвучало весьма самодовольно, но я понимал, что другого шанса высказаться у меня, возможно, не будет.
– Ах, мой милый Улрик. Ты же видел, как все это закончится. Мы будем корчиться в грязных канавах, пытаясь запихнуть кишки внутрь, и визжать, как перепуганные крысы. Будем карабкаться по трупам друзей ради замусоленной хлебной корки. Или еще хуже. Мы ведь с тобой видели вещи и похуже.
– Или, возможно, все будет лучше. Некоторые, между прочим, видели и чудеса. Ангелов Монса, например.
– Бредни. Преступные бредни. Мы не можем убежать от истины. И нам придется жить как получится в этом жутком мире. Я не солгу, кузен, если скажу, что сегодня Германией правит сатана. Он правит повсюду. Неужели ты не заметил? В Америке, где по первому желанию вешают негров и ку-клукс-клан назначает губернаторов штата. В Англии, где беженцев из Индии убивают и сажают тысячами, а ведь они наивно надеялись, что у них те же самые права, как и у остальных граждан империи. Во Франции. В Италии. Во всем цивилизованном мире, который подарил нам величайшую музыку, литературу, философию и изощренную политику. Ну и каковы результаты этой цивилизованности? Газовые атаки? Танки? Боевые самолеты? Если тебе кажется, что я отношусь к тебе с презрением, то лишь потому, что ты до сих пор веришь во все эти бредни. Я уважаю лишь тех, кто, подобно мне, видит правду такой, какая она есть, и старается сделать все, чтобы жизнь их не рухнула из-за бессмысленных принципов или благородных идеалов. Именно эти идеалы могут привести нас к очередной войне и к той, что последует за ней. Нацисты правы. Жизнь – жестокая борьба. И нет ничего реальней этого. Ничего.
Он меня позабавил. Мысли его показались мне бесполезными и глупыми, исполненными жалости к самому себе. Логика слабого, в своей гордыне считающего себя гораздо сильнее, чем он есть на самом деле. Я повидал таких, как он. Свои личные неудачи они оправдывали, обвиняя во всем другой класс, правительство, расу или страну.
Самые отчаянные пытались обвинять Вселенную в своей неспособности стать героями, какими они себя представляли. Жалость к себе превращалась в агрессию, силу весьма непредсказуемую и недостойную.
– Твоя самооценка, похоже, растет, по мере того как ты теряешь самоуважение, – заметил я.
По привычке он замахнулся кулаком, намереваясь ударить. Но я посмотрел ему прямо в глаза, и рука повисла; он отвернулся.
– Ох, кузен, как же мало ты смыслишь в человеческой жестокости, – прошипел он. – Надеюсь, тебе не придется испытать ее на себе. Просто скажи мне, где ты спрятал меч и чашу.
– Я ничего не знаю ни о чаше, ни о мече, – ответил я. – Ни о клинке-близнеце, если на то пошло.