Эм + Эш. Книга 2
Шрифт:
Осталось отыграть свою часть, самую сложную часть, в этой партитуре — изобразить перед Никой готовность быть вместе на веки вечные, как просил отец. Стыдно было перед ней до ужаса, до тошноты и отвращения, но отец — ещё тот манипулятор, сумел внушить, что жертвуя своим душевным комфортом, он спасает маму и Эм.
«Это ради Эм», — повторил он про себя как мантру и шагнул в родной подъезд.
Глава 24
Этот его родной подъезд, а точнее — родной дом вмиг превратился в клетку, в камеру временного заключения.
"Вот именно —
Отчаянно хотелось позвонить Эм, голос бы её хоть услышать, но телефона у неё не было, да и час поздний.
Отец, к слову, припомнил про несчастные полторы тысячи баксов и сам предложил деньги, видимо, как дополнительный аргумент.
— Не надо, — буркнул Шаламов.
Может, и дал маху. Так, хоть одной проблемой стало бы меньше. Но он и без того чувствовал себя скверно. А в тот момент казалось, что возьми он деньги — станет ещё хуже. Лучше уж как-нибудь сам.
И теперь слонялся по квартире, изнывая. Эм его не поймёт, он бы сам такого не понял. Хорошо, что завтра у неё нет смены и они смогут спокойно поговорить. Но до завтра ещё как-то дотянуть надо.
На глаза попалась рамочка со снимком Ники и Гайдамака.
— Сука, — Шаламов схватил фотографию и метнул с размаху о стену. В ночной тишине дребезг разбитого стекла прозвучал как взрыв.
Не зная, куда ещё себя деть, Шаламов поплёлся на кухню, сунулся в холодильник, ощутив вдруг острый приступ голода. В последний раз он ел с Эм вечность тому назад. Потом явился Гайдамак, князь тьмы, и отбил все человеческие желания. Порыскав в полупустом холодильнике, он выудил банку с кабачковой икрой. Изумился — откуда она тут? Застоялась, видать, с довероникиной поры. Последнее время холодильник заполняла Ника и, в основном, йогуртами, творожками, на худой конец, баночками со всякими сырными намазками. Мясное она брала только полуфабрикатами, чтобы прямо сейчас приготовить и съесть. Так что за три дня её отсутствия нормальная еда вся закончилось.
Уняв голод, Шаламов ощутил вдруг нечеловеческую усталость, голова будто налилась свинцом. И стоило ему прилечь, как сразу, в ту же секунду он уснул, будто впал в тяжёлое забытьё.
Вероника злилась на отца за то, что уговорил уйти от Шаламова на несколько дней, и на себя — за то, что послушалась. Он убедил её пересидеть день-два-три, а если понадобится и неделю. Мол, тот занервничает, опомнится, примчится, прощения попросит. А что получила? Трое суток без сна, без покоя и один-единственный телефонный звонок. И то говорил с ним отец и, видимо, пошло всё не так, как они рассчитывали. Потому что после этого Шаламов не перезванивал и уж тем более не приезжал.
— Всё будет хорошо, — заверил вечером отец с непоколебимой уверенностью.
— Не знаю, но завтра я возвращаюсь к нему, — сообщила Вероника. — Не могу больше.
Было бы, конечно и легче, и лучше, если б Шаламов сам за ней приехал, но не в первый раз она жертвует своей гордостью, да и наверняка не в последний. И если раньше она делала в уме пометки для себя вроде: «Сейчас уступлю, потом отыграюсь», то сейчас вообще было не до этого. Просто хотелось унять звериную тоску. А на гордость уже и плевать.
Отец лишь вздохнул. Последнее время он почти постоянно смотрел на неё с жалостью, но это лишь выводило из себя. Особенно в связке с его набившим оскомину «он тебе не подходит, оставь его, забудь его». Вот и сейчас он снова завёл старую песню:
— Да оглянись ты вокруг — сколько достойных тебя. А он — безмозглый, никчёмный пацан, который даже не ценит… Ну, потерпи ещё немного, это пройдёт, я знаю. Ты скоро его забудешь.
В конце концов, она воскликнула в сердцах:
— Папа! Как я могу забыть его?! Он вот у меня где, — Вероника прижала ладонь к левой груди, — в сердце врос. Как я могу его забыть?! Я жить без него не могу!
Отец замолк, только вот посмотрел, как на больную собаку. И пусть. Ей и самой было себя жалко. Так что к чёрту гордость! Кому и когда она счастье приносила?
Отец предлагал взять отпуск, но все три дня она упрямо ходила на работу. Правда, почти безвылазно сидела в своём кабинете как восковая кукла, пялилась на телефон — ждала, что он позвонит. Но он не звонил. Телефон разбить хотелось, и желательно об голову секретарши, которая то и дело заглядывала к ней со всякими пустяками, плохо скрывая любопытство.
Веронике казалось, что все сотрудники злорадно шушукались о том, что у «мегеры» (так за спиной называли её) и у «красавчика» (а так называли его) разладилось. А проходя мимо бухгалтерии, услышала из приотворённой двери обидное «красавчик и чудовище», а дальше — злое, ядовитое хихиканье. Хотелось войти и убить этих снулых тёток ледяным презрением. Ещё недавно так бы она и сделала, а сейчас чувствовала себя настолько подавленной, что поскорее сбежала, испугавшись вдруг, что кто-нибудь может выйти и увидеть её здесь, подслушивающей под дверью.
И даже на последнем совещании, где отец устроил всем форменный разнос, на неё поглядывали искоса.
После совещания отец, отчего-то весь на взводе, умчался и не сказал куда, а она сунулась к Сергееву. Уже несколько дней как хотела, ещё со злополучной пятницы, но всячески убеждала себя, что не стоит этого делать. Сергеев — преданный отцовский пёс, тотчас передаст о её просьбе, а отец и без того настроен против Шаламова, еле терпит. Не хотелось ещё больше обострять их отношения и снова выслушивать, что он ей не пара, что им надо расстаться. Но в конце концов стало совсем невмоготу находиться в каком-то дурацком подвешенном состоянии.
«Пусть передаёт, — решила она, — плевать. Уж с собственным отцом я как-нибудь разберусь».
— Николай Николаевич?
— Да, Вероника Сергеевна? — поднялся из-за стола отцовский безопасник, как только она вошла и притворила за собой дверь.
— У меня к вам просьба, очень личная. — Под его пристальным взглядом ей вдруг стало неловко, тем не менее продолжила: — Я хочу, чтобы вы выяснили всё, что можно, об одной девушке…
Сергеев выслушал её просьбу внимательно и даже пообещал выполнить в кратчайшие сроки, но по промелькнувшему в его глазах выражению, она догадалась — он уже и так всё про неё выяснил. Очевидно, по поручению отца. Только почему сразу об этом не сказал? Почему скрыл? И отец почему умалчивает? Может, нашлось что-то не слишком приятное, а отец не захотел расстраивать её лишний раз? И Сергееву запретил, если вдруг она обратится?