Эмансипированные женщины
Шрифт:
Неужели так оно было, неужели и впрямь так было? И все эти требования предъявляли ей, женщине, обремененной двумя детьми? «И я терпела целую неделю?» — «Нет, ты терпела долгие годы». — «И никто надо мною не сжалился, никто даже не знал, как я тружусь и страдаю?» — «Никто не подозревал и даже не пробовал догадаться, что ты страдаешь; напротив, все завидовали твоему счастью и судили тебя беспощадней, чем преступника. Ведь тот совершил преступление, а за тобой нет никакой вины, тот имеет право на защиту, а тебе нельзя даже пожаловаться».
Но сегодня она уже свободна.
И когда она проникается этим чувством свободы, когда она утопает в блаженстве на мягкой постели, то видит, что кто-то внезапно преграждает ей путь и грубо хочет вернуть ее в пансион. В пансион? Да. И это делают ее собственные дети: Казимеж и Элена! Они молчат, но лица их суровы, и глаза устремлены на нее с укоризной.
«Дети мои, деточки, разве вы не знаете, как намучилась я с пансионом?»
«Нам нужны деньги, много денег!»
«Да, вы ничего не знаете, я все скрывала от вас. Но неужели вы так безжалостны, что еще раз приговорите мать к медленной смерти. Я жизнь отдам за вас, но спасите меня от мук, на которые не осудил бы меня самый жестокий тиран».
«Деньги, нам нужны деньги!»
Пани Ляттер просыпается и, плача, садится на постели.
— Дети, — говорит она, — это немыслимо!
Она вспоминает их маленькими, слышит их тоненькие голоса и видит слезы, которые они проливали над мертвой канарейкой.
— Дети мои! — повторяет она, уже совсем очнувшись, и вытирает глаза.
Она зажигает свечу. Только час ночи.
— Ах, это вино! — шепчет пани Ляттер. — Какие оно приносит страшные сны.
Она тушит свечу и снова ложится, а тревожная мысль бьется над вопросом:
«Что лучше: совсем не спать или видеть такие страшные сны?»
И в это самое мгновение странное чувство овладевает ею: в сердце ее пробуждается как бы неприязнь к детям, злоба против них. То, чего многие годы не сделали въяве, сделал сон.
— Мыслимо ли это? — шепчет она.
Да, это так: сонные виденья подсказали ей, что она и сегодня могла бы быть свободной, если бы не дети, — и холод обнял ее, тень пала на душу, мать увидела детей в новом свете.
Они уже не были детьми. В действительности они давно перестали быть детьми, но в ее сердце — всего минуту назад, во время сна. Она все еще любила их, нежно любила, но они уже были взрослыми, они лишали ее свободы и покоя, и как знать… не следовало ли ей защищаться от них?
На следующий день пани Ляттер проснулась часов в восемь утра освеженная и успокоенная. Но она помнила свой сон и в сердце чувствовала холод. Ей казалось, что в горе она пролила одну лишнюю слезу, и эта слеза пала на дно души и оледенела.
На лице ее не было заметно тревоги, которая томила ее уже несколько недель, а только холод и как бы ожесточение.
В следующие два дня вернулись все ученицы, за исключением четырех приходящих, и начались занятия. В пансионе царило спокойствие, только однажды
— Панна Магдалена, дадим друг другу клятву спасти пани Ляттер!
Мадзя воззрилась на нее в удивлении.
— Пани Ляттер, — торжественно продолжала панна Клара, подняв кверху палец, — благородная женщина. Правда, старые предрассудки борются в ней с новыми идеями, но прогресс победит.
Мадзя еще больше удивилась.
— Не понимаете? Я не стану излагать вам мой взгляд на эволюцию, которая происходит в уме пани Ляттер, потому что мне надо идти в класс, но я приведу два факта, которые бросят свет…
Панна Говард на минуту прервала речь и, убедившись, что ее слова производят достаточно сильное впечатление, продолжала своим густым контральто:
— Знайте, что Маню Левинскую приняли в пансион.
— Но ведь она здесь уже два дня.
— Да, но ее не исключили только благодаря мне. Я просила об этом пани Ляттер, она исполнила мою просьбу, и я должна отблагодарить ее. А я умею быть благодарной, панна Магдалена…
Мадзе пришло тут в голову, что она где-то слышала похожий голос… Ах, да! Таким голосом говорит один из комических актеров, и, быть может, поэтому панна Клара показалась Мадзе в эту минуту очень трагической.
— А знаете ли вы об этой… ну, как ее… Иоанне? — продолжала панна Говард.
— Знаю, что вчера она не хотела разговаривать со мной, а сегодня не поздоровалась, впрочем, это меня совсем не трогает, — ответила Мадзя.
— Вчера пани Ляттер предупредила эту… классную даму, эту… нашу сослуживицу, — о, я содрогаюсь от отвращения! — что с первого февраля она увольняется. Конечно, пани Ляттер уплатит ей за целую четверть.
— Так все это неправда с паном Казимежем? — воскликнула Мадзя, краснея. — Вечно на него наговаривают.
Панна Говард бросила на Мадзю величественный взгляд.
— Пойдемте, — сказала она, — я тороплюсь на урок… Меня поражает ваша наивность, панна Магдалена!
И ни слова больше. Так Мадзя и не узнала, насколько несправедливы сплетни о пане Казимеже.
Глава пятнадцатая
Пан Згерский пьян
На пятый день после визита Мельницкого, около часу дня, Станислав и панна Марта под личным наблюдением пани Ляттер сервировали в столовой изысканный завтрак.
— Сельди и кофе, — говорила пани Ляттер, — поставьте, панна Марта, с той стороны, там, где стоит водка.
— Устрицы на буфете? — спросила панна Марта.
— Нет, нет. Устрицы Станислав откроет, когда войдет пан Згерский… А вот, кажется, и он! — прибавила пани Ляттер, услышав звонок, — Михал в прихожей?
Она вышла в кабинет. Станислав бросил взгляд на панну Марту, та опустила глаза.
— Хорошо такому вот, — пробормотал лакей.
— Никто, пан Станислав, вас не спрашивает, кому здесь хорошо, кому плохо, — проворчала в ответ хозяйка пансиона. — Нет ничего хуже, когда прислуга распускает язык, сплетен от этого, как блох в опилках. Надо быть поумнее и не тыкать носа в чужое просо.