Эмансипированные женщины
Шрифт:
— Как знать, не испорчена ли уже моя карьера!
Пани Ляттер посмотрела на сына потрясенная. В его тоне было столько фальши или, быть может, насмешки, что ухо матери уловило это.
— Что ты говоришь мне и каким тоном? — сурово сказала она. — Ты толкуешь об испорченной карьере, а сам до сих пор о ней не позаботился? Нет, ты вспомни своих товарищей, ну хотя бы… Котовского…
— Ах, того, что ухаживает за Левинской?
— Стыдись! Этот юноша чуть не с малых лет зарабатывает себе на жизнь, и все же сегодня он полон
— Этот осел! — резко прервал ее сын. — Дворники еще раньше начинают работать и никогда ни в чем не сомневаются, потому что всегда будут дворниками. Но есть карьеры, подобные хождению по канату, когда малейший неверный шаг…
Ни один мускул не дрогнул на лице пани Ляттер, но из глаз ее текли слезы.
— Мама, вы плачете? Из-за меня? — воскликнул пан Казимеж, упав на колени.
Пани Ляттер отстранила его.
— Не из-за тебя я плачу и не над тобою, а над самой собою. После сегодняшнего разговора мне кажется, что у меня пелена спала с глаз и я увидела печальную правду.
— Мама, вы преуве… вы чем-то раздражены…
— Видишь ли, каждое твое слово, каждый твой взгляд убеждают меня в том, что ты уже не ребенок, а взрослый человек.
— Это совершенно естественно, — заметил он.
— И к тому же ты мой кредитор, который дает мне понять, что я не выполнила перед ним своего обязательства. Да! Не прерывай меня. Воспитывая вас, я взяла на себя обязательство перед вами, ответственность за ваше будущее, а меж тем сегодня у меня нет… то есть сегодня я должна по этому обязательству платить. Ты получишь деньги, поезжай и учись. Делай карьеру. Но помни, через год у меня уже может не быть денег. И тогда мое долговое обязательство перед тобой погасится само собою, в силу создавшихся условий.
Пан Казимеж начал бегать по кабинету, сжимая руками голову.
— Что я наделал, несчастный! Что здесь творится! Мамочка, вы какая-то странная. Я в жизни ничего подобного не слыхивал! — Затем он остановился перед матерью и прибавил: — Я больше ничего не хочу, я не поеду за границу.
— Что же ты тогда будешь делать? — спокойно спросила она.
— Возьмусь за работу, поступлю в какую-нибудь контору. Не знаю… Одно верно, мой университет пропал.
И он снова бегал по кабинету и снова ерошил свои красивые белокурые волосы. Пани Ляттер молча смотрела на эту сцену, а когда сын устал и повалился в кресло, стоявшее рядом с письменным столом, холодно сказала:
— Послушай. Я вижу, ты еще мальчишка и ведешь себя как истеричка. Понял?
Чем решительнее звучал голос пани Ляттер, тем большее смирение рисовалось на лице пана Казимежа.
— Сам себя ты наставить добру не умеешь, поэтому я на этот раз еще буду твоим наставником. Ты получишь деньги и выедешь через несколько дней. Завтра похлопочи о паспорте.
— Вы не можете уже тратиться на меня.
— Я… могу сделать все, что мне вздумается. Понял? Получишь до каникул пятьсот рублей и
— Пятьсот? — удивленно переспросил сын. — Мамочка, — продолжал он, — дорогая моя, единственная, позвольте мне остаться. С пятьюстами рублями мне незачем ехать.
— Это почему же? — воскликнула пани Ляттер.
— Потому что я сразу попаду в такую среду, где нужны деньги. Через месяц мне, быть может, не понадобится уже просить у вас денег. Как знать, быть может, я найду себе работу. Но на первых порах, при тех рекомендациях, с какими я отсюда уезжаю, я должен располагать небольшой суммой денег.
— Я тебя не понимаю.
— Видите ли, мама, — продолжал он уже смелее, — знакомства в Берлине или в Вене у меня будут не студенческие, а светские. Ясно, что пользы для меня от них будет больше; но я должен зарекомендовать себя как человек светский.
Пани Ляттер устремила на сына испытующий взгляд.
— У тебя долги? — спросила она внезапно.
— Никаких, — ответил он в замешательстве.
— Даешь слово?
— Даю слово, — крикнул он, ударив себя в грудь.
— Стало быть, тысяча триста рублей тебе нужны только для того, чтобы завязать за границей связи?
— Да, связи, которые обеспечат мне приличную службу…
Пани Ляттер минуту колебалась.
— Что ж! — сказала она. — Ты победил! Я дам тебе тысячу триста рублей.
— О, мамочка! — воскликнул он, снова падая на колени. — Это уже последняя помощь…
— Безусловно, последняя, потому что… у меня ничего для тебя больше не останется.
— А Эля с Сольским? — игриво спросил он, все еще не поднимаясь с колен.
— Ах вот как, ты рассчитываешь на Элю? Желаю тебе не обмануться в своих надеждах, а мне пожелай не обмануться в тебе.
Пан Казимеж встал, а мать продолжала властным тоном:
— Помни, Казик, жалея тебя, я не стану тебя посвящать во всякие неприятные дела, все равно ты мне не поможешь, а энергию тебе надо сохранить для себя. Но повторяю: помни, если ты меня на этот раз обманешь, то причинишь мне страшную боль и порвешь многие нити, которые соединяют нас с тобой. Помни, ты перестал быть ребенком даже для матери и должен теперь считаться с нею, почти как с чужим человеком… Я ведь очень… очень несчастна!
Сын заключил ее в объятия и старался успокоить поцелуями. Он посидел еще около часа и оставил мать немного повеселевшей.
Однако, уходя от нее, он думал:
«Странное дело: иногда мне кажется, что мать стала другим, действительно чужим человеком. Как эти женщины переменчивы! Даже матери. И все из-за денег! Хоть бы уж Эля, черт побери, вышла замуж, что ли!»
Глава двадцать третья
Снова прощание
Спустя несколько дней, в полдень, пан Казимеж, одетый по дорожному, прощался с матерью. Между ними чувствовалась какая-то натянутость, недоговоренность.