Эми и Исабель
Шрифт:
Но Эйвери Кларк был старым и невзрачным, кто на такого позарится? Они с женой каждое воскресенье сидели на лавке в церкви и были очень похожи на пару сухих стручков. Уж они-то не делали этого по меньшей мере лет сто.
Эми чихнула (послышалось Толстухино: «Будь здорова») и снова бросила взгляд на аквариум. На этот раз мать вставала, одной рукой сжимая блокнот, а другой оправляя сзади мятую юбку. Эйвери качал своей дурацкой лысиной — поверх лысины были старательно зачесаны волосы, будто никто не догадывался о ее существовании. Вдавив кнопку калькулятора, Эми представила себе лягушачий рот Эйвери Кларка, его траченые зубы, нечистое дыхание, которое чувствовалось, когда он передавал блюдо для церковных пожертвований. А эти стариковские туфли с декоративными
Он, видимо, произнес материно имя, потому что Исабель остановилась в дверях кабинета. Эми заметила, как бледное лицо матери озарилось надеждой, но в тот же миг погасло. В животе у Эми разверзлась дыра: как невыносимо было это видеть — видеть обнаженное лицо матери. Ведь Эми любила ее. Вспыхнул и прокатился по воображаемой тетиве-проволоке мощный заряд любви от дочери к матери. Но мать уже садилась за свой стол, заправляла бумагу в пишущую машинку. И тут же Эми захлестнула ненависть к уродливой длинной шее матери с прилипшими мокрыми волосками. Но ненависть, похоже, только усиливала какую-то отчаянную любовь, и под ее тяжестью натянулась и задрожала черная проволока-тетива.
— Кстати, что поделывают летом твои подруги? — спросила Эми Толстуха Бев, отправляя в рот красненький леденец. — Мне показалось, я видела Карен Кин за стойкой в «Макдональдсе»?
Эми кивнула.
— Ты с ней дружишь?
Эми кивнула снова и нажала кнопку «равно». В глубине глазниц плескались горькие слезы нежданной заботы и печали. Эми еще раз посмотрела на маму. На этот раз она печатала; бегония, вовремя эвакуированная матерью с жаркого подоконника, подрагивала на столе. Эми разглядела крошечный бутончик — будто капельку в гуще листьев.
— Дети должна работать на каникулах, — во время разговора леденец похрустывал у Толстухи Бев на зубах, — мои все начали лет в двенадцать, кажется.
Эми кивнула неопределенно. Ей хотелось, чтобы Бев продолжала, ей нравилось звучание ее голоса, но она не хотела отвечать ни на какие вопросы. Особенно на вопросы о Карен Кин. Воспоминание о Карен усиливало тоску. Они дружили давно, когда были маленькими. Вместе играли в классики на детской площадке, вместе удирали от ос, роившихся над мусорным баком. Однажды ей довелось ночевать у Карен, в большом белом доме под кленами в переулке Валентина. Это был красивый, солнечный, шумный дом: с криком носились мальчишки, сестра Карен сушила полотенцем волосы и болтала по телефону. А Эми было неуютно и тоскливо. Она проплакала в ванной весь ужин, потому что представила себе, что ее мамочка в это время одиноко сидит за столом в пустой кухне. Но бывали и хорошие времена. Как-то раз Карен пришла к ним в гости, и Исабель разрешила им самим напечь булочек. Эми до сих пор вспоминала, как они лакомились булочками, сидя на заднем крыльце, а Исабель что-то пропалывала в саду.
— Все меняется, когда переходишь в старшие классы, — вдруг сказала Эми, а Толстуха Бев не услышала, потому что полезла под стол собирать раскатившиеся из разорванного пакета леденцы.
— Что, детка? — переспросила она, но тут зазвонил телефон, и Бев, вытянув палец в сторону Эми, сказала в трубку: — И что твоя свекруха учудила на этот раз?
Но что бы Эми ей сказала? На самом деле Эми не собиралась посвящать Бев во все изменения, которые случились с ней после перехода в старшую школу. Что у нее намного раньше, чем у других девчонок, начала округляться грудь и она даже спала на животе, безуспешно пытаясь остановить ее неумолимый рост. Как мама, будто просто так, обмерила сантиметром у Эми под грудью, а потом заказала ей лифчик из каталога «Сирс». А когда пришла посылка, оказалось, что лифчик делает грудь еще заметнее и она выглядит по-дурацки взрослой. А в школе у мальчишек была такая игра: проходя мимо нее, кто-то из них чихал и спрашивал громко: «Ни у кого нет салфетки?»
«Не обращай на них внимания, — советовала мама, — это никого не касается».
Но ее это касалось.
Как она испугалась однажды утром, обнаружив на трусиках темно-красное пятно размером с четвертак. Она принесла трусики матери на кухню, и та ахнула:
— Эми, ах, Эми, доченька, ну вот.
— Что?
— Эми, сегодня необыкновенный, особенный день.
Она шла в школу, испытывая омерзение и страх: низ живота отяжелел, странная, тянущая боль в бедрах и запасная гигиеническая прокладка в коричневом бумажном пакете для ланча (тогда еще не принято было носить в школу сумочки). А в школе ее вызвали к доске составить схему предложения. У нее ноги подкашивались от стыда, когда она стояла перед всем классом и думала, что сквозь вельветовую юбку всем видно чудовищно неуклюжую штуку, зажатую у нее между ног. Мама посоветовала Эми записать это событие и вести календарь в записной книжке, чтобы месячные не заставали врасплох (однако Эмины месячные были себе на уме и даже теперь частенько наступали неожиданно). А в субботу пришла Карен Кин, Эми только вышла из ванной и увидела, заходя к себе в комнату, что Карен, сидя на ее кровати, быстро захлопнула записную книжку. «Извини, — пробормотала она, накручивая прядь волос на палец, — я никому не проболтаюсь, честное слово!»
Но слова она не сдержала. И проболталась. И девчонки шептались у нее за спиной, а Элси Бакстер вслух спросила: «Эми, а что у тебя сегодня в пакете для ланча?» Она чувствовала себя каким-то уродцем. Даже потом, когда остальные девчонки одна за другой отрастили груди и у них тоже начались месячные, Эми не могла избавиться от чувства, что она ненормальная, не такая, как все, что-то вроде упыря.
— Моя невестка говорит, — буднично сказала в трубку Бев, — что она целых полтора месяца кровила. Нет, не потоп, ничего подобного, чуть-чуть подтекало.
Она поймала взгляд Эми и протянула ей упаковку леденцов. Эми улыбнулась и тряхнула головой. Никого она, кажется, никогда не любила так, как любила в эту минуту Толстуху Бев. Старая добрая Толстуха Бев, которая может и глазом не моргнув говорить о кишечнике, о менструации, словно это самые обыденные вещи на свете. А Бев, слушая в телефоне голос Дотти Браун, с удивлением заметила мимолетную перемену выражения нежного девичьего лица, какой-то еле уловимый страстный излом.
Тем временем мистер Робертсон преподал Эми урок, урок собственного достоинства, гордости, учтивости. Настоящий урок. Он сказал однажды (а тем временем уже наступил февраль, что-то изменилось в дневном свете — он стал более золотистым, в проблесках надежды), проходя между рядами парт:
— До чего же красивое платье.
Эми склонила голову над тетрадью, прикрыв лицо волосами, даже и не подозревая, что он обращается к ней.
— Эми, — он повторил, — у вас красивое платье.
Она подняла глаза.
— Очень красивое, — повторил он, идя между рядами, кивнул и одобрительно шевельнул густыми бровями.
— Это она сама, — тут же влезла Элси Бакстер, — Эми сшила его своими руками.
Сущая правда. Это было задание по домоводству. Они с Исабель вместе выбрали в магазине подходящую ткань и вдвоем перерыли два каталога «Шьем легко и просто», прежде чем нашли выкройку расклешенного платья. Исабель советовала вшивать молнию вручную, мол, так будет аккуратнее. Но учительница домоводства — та самая, с выпирающими коленками, потребовала пришить молнию на машинке, и Эми пришлось здорово помучиться, сидя за швейной машинкой у окна. Другие девчонки сидели за машинками, тихонько хихикая и шепотом отпуская крепкие словечки в адрес собственных ошибок, а Эми шила молча, лицо ее разрумянилось от усилий, ладони потели всякий раз, когда строчка виляла в сторону и приходилось распарывать снова и снова. Но в конце концов молнию она одолела. И такое платье вполне можно было надеть. А вот у некоторых девчонок так ничего и не получилось.
— Вы его сшили? — спросил мистер Робертсон, остановившись у ее парты, уголком глаза она видела коричневые рубчики на его брюках.
Глубокий и мягкий голос повторил:
— В самом деле — очень красиво.
Эми так и сидела, потупившись, пряча лицо за прядями волос. Она не знала, вправду он так считает или нет. А может быть, он каким-то непостижимым образом с высоты своего возраста решил подшутить над ней. Откуда ей было знать? Потому-то она и не поднимала головы.
Наконец мистер Робертсон сказал, обращаясь ко всему классу: