Эмиль Золя. Его жизнь и литературная деятельность
Шрифт:
Не будем, впрочем, строги к Эмилю Золя. Он вовсе не историк литературы, он только искал хоть что-то о Ретифе в произведениях этих историков и не нашел там ни слова или только жалкую невнятицу. Правда, в пятидесятых годах XIX века о Ретифе вспоминают всё чаще и чаще, доходит даже до того, что его называют «почти гением», но все это сопровождается такими оговорками, что до спокойного изучения творчества писателя оказывается еще более чем далеко.
А между тем это изучение в высшей степени необходимо, и хотя, по многим обстоятельствам и главным образом по «независящим» от составителя этой биографии, оно не может быть сделано с подобающей предмету обстоятельностью, тем не менее остановиться на Ретифе де Ла Бретонне и его произведениях не только нужно, но должно. Правда, нам придется нередко опираться лишь на слова, в то время как при других условиях гласности мы могли бы ссылаться на факты, но делать нечего, будем лавировать между Сциллой и Харибдой.
Известен рассказ о яйце Колумба. Весьма возможно, что это басня, но очень характерная, когда приходится оценивать заслуги гениальных людей. В то время как тысячи ученых, обеспеченных
Чтобы оценить, насколько Ретиф имеет право на звание предшественника Золя, для этого необходимо остановиться на его произведениях. А эти произведения так тесно связаны с личностью их автора, что биографические данные напрашиваются сами собою. Наконец, и в этой интимной области у обоих писателей найдется не одна черта сходства; одним словом, биографический эпизод о Ретифе не только уместен, но даже необходим, тем более что нелишне освежить воспоминание об этом напрасно забытом писателе, несправедливо заклейменном кличкой «срамнописца».
В пятидесяти лье от Парижа и в трех от Оссера, где проводил свое детство Беранже, в тридцатых годах XVIII века лежала деревня Саси. Вокруг деревни тянулись виноградники, поля, луга и леса, а по обеим сторонам единственной улицы располагалось около сотни домов. Самой крайней, сразу же за ручьем, была ферма Ла Бретонн, собственность семьи Ретифов и место рождения Ретифа-писателя.
Глава семьи Эдм Ретиф служил одно время в Париже писцом в конторе какого-то нотариуса, но «власть земли», а может быть, и сколоченные деньжонки опять вернули его в Саси, где он занялся хозяйством. Как деревенский житель он обладал известным достатком и, кажется, вел еще небольшую торговлю, по крайней мере в свидетельстве о крещении сына он назван купцом. Среди одно сельчан и соседей он пользовался уважением. Однако размеры этого уважения не всегда казались ему достаточными. Старик не чужд был припадков чванства – характерное явление накануне революции – и, шутя или серьезно, любил утирать нос представителям деревенской аристократии своим действительным или мнимым происхождением от римского императора Пертинакса. Но в тесном кругу домашних он был трудолюбивый и заботливый хозяин и отец, слегка злоупотреблявший наклонностью к длинным поучениям. Женат он был два раза и от обоих браков имел по семи детей. Никола-Эдм Ретиф, первенец от второго, родился 23 октября 1734 года.
Как и все крестьянские дети, он проводил свое время постоянно на воздухе: бегал по полям и лесам, лазал на деревья за птичьими гнездами или вместе с пастухом ходил за отцовским стадом. Это было счастливейшее время в жизни Никола. Застенчивый, робкий, даже дикий, но не по летам развитой, он любил это общество безмолвных животных и, как библейский пастырь, бродил за ними среди оживленной его воображением природы. В лепете травы ему слышалось что-то знакомое, живое; поросшие кустами холмы вызывали воспоминания о жертвоприношениях Авраама или таинственный трепет под влиянием слышанных рассказов о диких животных. Среди этих волнений он забывал о скудном завтраке, а жажду утолял ежевикой, которую находил восхитительной. Когда же вечерело и на потемневшем фоне окрестностей выступали белым пятном стены отцовской фермы, он возвращался вместе со стадом к домашнему очагу. К ужину за общим столом собирались и хозяева, и работники, а поужинав, слушали чтение Библии. Предки Ретифов были протестантами, отсюда их любовь к Священному Писанию. Среди внимательных слушателей его на ферме Ла Бретонн Никола был самым внимательным. Он более чем слушал, он переживал эти сцены, о которых говорится в Библии, особенно те, где появляются ветхозаветные пастыри с их стадами среди ханаанских равнин. Он почти забывался при этом и мысленно бродил вслед за ними со стадом отца, вместе с ними отдыхал под открытым небом и приносил очистительные жертвы на высоких холмах.
Как-то случилось, что пастух Ретифов, не сказав никому ни слова, ушел на богомолье. Стадо осталось без призора и не могло бы отправиться в поле, если бы Никола не предложил своих услуг. Отец сперва колебался, но вскоре согласился, уступая горячим просьбам сына. Дети так любят первые знаки своей самостоятельности… Но для юного Ретифа это было нечто большее, настоящее торжество, равное исполнению каких-то заветных, то ясных, то смутных, желаний, к которому он готовился, как девушка на первый бал.
Пока Жако (так звали пастуха Ретифов) ходил на богомолье, Никола каждый день отправлялся в поле. Он выходил на заре, когда деревня оживлялась пестрым и беспорядочным движением животных и хлопаньем пастушьих бичей. Впереди выступали козы и бараны, за ними – Ретиф и три собаки: Пинсар, Ролильяр и Фрикетта. Два самых крупных барана навьючивались провизией на целый день вместе с бутылкой воды, слегка подкрашенной вином, и хлебом для собак. Застенчивый и робкий в деревне, Ретиф совсем преображался, как только выходил за околицу и миновал поля с их рабочей страдой. Он бродил за стадом нескорой поступью, по мере того как животные передвигались с места на место, или лежал на траве, отдаваясь своим впечатлениям, мечтам и думам, и мало-помалу до того увлекался, что окрестности Саси становились для него равнинами Ханаана и сам он делался
Весть об этом необыкновенном поступке, у которого было слишком много свидетелей, не замедлила распространиться по деревне и дойти до отца. Старший брат Никола, священник и янсенист Фома, был так возмущен событием, что нарочно прибыл в Саси для того, чтобы выдрать еретика, потому что, будучи крестным отцом Никола, считал себя косвенным образом ответственным перед Богом за его грехи.
Вообще, и детство, и юность Ретифа – одни из самых странных. Можно сказать, что ребенком в полном смысле слова он был очень недолго, и в то же время он всю жизнь сохранял отпечаток наивности, свойственный детскому возрасту. Трудно сказать, что дало ему воспитание. Это была такая богатая натура, такое крупное «я», для которого необходима совсем особая педагогическая атмосфера, до какой еще не додумалось человечество: школа гениев, школа натур с резкими и неожиданными проявлениями личности, школа далекого будущего.
На самом же деле педагогическая реальность, выпавшая на долю Ретифа, была мизерна. Учение шло урывками, точно с раздумьем, действительно ли это ему надо, пригодится ли это ребенку, которому судьба, по-видимому, готовит мирную деревенскую жизнь. Потом решали, что да, надо, очарованные богатством натуры, может быть даже учитывая заранее вероятные его результаты. Наконец, нередко совсем терялись при виде этого странного ребенка и с отчаянием хватались то за то, то за другое и особенно часто – за розгу, в которой строгий Фома видел одно из средств искупления «первородного греха». Вследствие подобной системы воспитания Ретиф переходит в короткий срок из одной школы в другую и то и дело находится на распутье. Начал он ученье в Вермантоне, недалеко от Саси, и с такой любовью пересказывал домашним и просто первому встречному всё, чему научился в школе, что отец решил его отдать в Жу, в какой-то пансион. Но тут вмешалась случайность: Ретиф заболел, едва не умер и, конечно, на время закончил свои занятия в пансионе. Когда он поправился, вопрос о дальнейшем обучении возник сам собою, но в это время в Саси ожидали прибытия его дяди, Жана Ретифа, и потому сочли за лучшее отложить решение. Человек, от которого зависела теперь судьба Никола, был адвокатом в Нойе, гордость семьи, двойник Фомы по добродетели. Его ожидали в Саси на праздник как почетного гостя, столь же необходимого для полноты торжества, как хорошая бутылка вина или вкусное блюдо. Потомок римского императора, старик Ретиф мог наконец лишний раз утереть нос своим односельчанам: у него гости не какие-нибудь, у него родич – адвокат из Нойе!.. Внешне Жан выглядел скромно. Он приехал в Саси в старом платье из серого сукна, то есть более чем просто одетым, и даже в башмаках, прорезанных в разных местах по случаю мозолей. Но сейчас же по приезде он приступил к решению судьбы Никола среди почтительного молчания семьи. Начался допрос: что Никола читает? Оробевший мальчик показал Библию, которую действительно читал, а Пятикнижие даже знал наизусть. Стали беседовать о Библии, оба изумляя своими познаниями: Жан – окружающих, племянник – и окружающих, и дядю. От не по летам развитого мальчика не ускользнуло это впечатление. Он делался всё смелее и смелее, не чувствуя опасности в этом. К чтению Библии постепенно прибавлялось многое другое. Голос мальчишки звенел, как колокольчик, как будто Никола был с пастухами среди полей и лугов Саси. Наконец допрос окончился. Началась таинственная беседа отца с адвокатом из Нойе. На вопрос старика Ретифа, выйдет ли из Никола земледелец, адвокат ответил, как отрезал, – нет!.. На вопрос того же, не сделать ли сына священником, подобно его брату Фоме, Жан ответил еще более энергичным отрицанием. Он заметил у Никола любовь к женщинам и находил, что подобно бедности, доводящей людей до преступлений и нравственного падения, эта слабость может оказаться губительной, если не дать Никола солидного образования.
Нельзя не воздать должное Жану. Он по всей справедливости пользовался уважением окружающих, но совет его был понят не совсем удачно. Как только кончились праздники, Никола усадили на телегу и отправили в Париж к Фоме. Аббат Фома был учителем у янсенистов Бисетра; таким образом, личная его суровость увеличивалась суровостью среды. Легко представить себе, насколько круто изменилась судьба Никола. После деревенского приволья его одели в сутану и назвали братом Августином, что, в свою очередь, давило его натуру, как железные тиски. Надо сказать, Жан не ошибся, оценивая внутренний мир юного Ретифа. Как это ни странно звучит, когда говоришь о ребенке, Никола действительно преждевременно стал заглядываться на женщин. Впрочем, в жизни Ретифа всё неожиданно, всё не подходит под общую мерку… В самой ранней поре он был необыкновенно робок и в то же время так хорош собою, что девушки не давали ему проходу. Очень часто ему приходилось спасаться бегством от их поцелуев, под градом насмешек односельчан. Отца нередко спрашивали даже, точно ли это мальчик. Но это было недолго. Роли очень скоро переменились, и совершенно неожиданно Никола сделался самым опасным деревенским донжуаном. Теперь не он, а девицы спасались от него, как от чумы, особенно вдали от деревни и особенно по праздникам, когда природная неотразимость юного Ретифа дополнялась новой шляпой, рубашкой с манжетами, красным камзолом и штанами цвета небесной лазури. Родным, вероятно, думалось, что все это сгладится сутаной, а Фома окружил своего Телемака излюбленными сочинениями янсенистов, насквозь проникнутыми строгой моралью. К несчастью, среди суровой обстановки, в которую попал Никола из деревни, кроме монахов, были еще женщины, и остается поэтому порадоваться за Ретифа, что янсенисты Бисетра были посрамлены, а брат Августин опять вернулся в деревню.