Эмма и сфинкс
Шрифт:
– Ха-ха...
– Вот тебе и ха-ха. Звони, хорошо?
– Ага...
– Что-то у тебя голос хриплый.
– Это я устал... Ну, спокойной ночи, Ростислав Викторович.
– Спокойной ночи.
***
Она работала ночью, днем, по дороге в театр, возвращаясь домой, жуя бутерброды, наспех стирая белье. За ее спиной шептались. На репетиции ходили целыми делегациями - сравнивали со Стальниковой, считали промахи, хмыкали, перемигивались, встретив Эмму в коридоре, льстиво улыбались:
– Замечательно, Эммочка, очень интересно, очень...
Весь колоссальный текст
Эмма перестала быть Эммой. Режиссер страшно орал на репетициях - хотел, чтобы плод в ее утробе созрел не за девять месяцев, а за несколько дней, сегодня, сейчас. В перерывах она запиралась в пустой репетиционной и проигрывала - сама с собой - ту часть Матушкиной жизни, которая не попала в пьесу. Танцевала на своей свадьбе. Рожала. Хоронила мужа. Привычная одежда болталась на ней мешком. Она просто не могла есть - переполненная чужой жизнью, распиравшей ее изнутри. Вечером, добравшись до дома, она падала на диван и часами лежала, глядя в потолок, наслаждаясь безмыслием.
В один из таких вечеров позвонила Иришка:
– Эммочка? Ты что, Матушку репетируешь?
– А ты откуда знаешь?– вяло удивилась Эмма.
– Да тут такая буря...– Иришка как-то странно, многозначительно замолчала.– Была тут у нас ваша Стальникова...
– Она сама ушла, - сказала Эмма.
– Я бы на месте вашего красавца просто так со Стальниковой не цапалась, - хмыкнула Иришка.
– Мне-то что, - пробормотала Эмма.– Я ее не трогала. Пусть между собой решают... И вообще мне было сказано, что либо я репетирую, либо до свидания.
– Ох, - сказала Иришка.– Ну ладно... Удачи там тебе.
До премьеры оставалось десять дней. Маленькое зернышко, брошенное в Эмму, проросло и стало человеком. Это и в самом деле походило на беременность. Сквозь каторгу репетиций проступала, как золото из-под мокрой глины, радость. Наконец, устроили прогон. Эмма плакала в финале - в кульминационной, самой трагичной сцене. Рыдала - пребывая почти в нирване. В абсолютном спокойном счастье человека, хорошо сделавшего тяжелую и сложную работу. Слезы текли с подбородка на тонкую блузку, блузка намокала и прилипала к груди, Эмма знала, что это эффектно, знала, что хороша сейчас, что точна, что наполнена, что правдива, что вызывает высокое сопереживание, а не пошлую жалость... И одновременно знала, что дети ее погибли один за другим, и она виновата в их смерти. Это двойственное знание было как наркотик.
Опустошенная, слепая и слабая, она побрела в гримерку. Перед ней расступались. У служебного входа ее ждал "БМВ".
– Михель...– она даже смогла чуть-чуть обрадоваться.– Добрый вечер.
– Здравствуй, Эмма... Что с тобой? Ты заболела?
– Нет. Я просто устала.
– Можно я подвезу тебя?
– Спасибо, Михель, очень кстати...
И она погрузилась в богатый мягкий полумрак и успела заметить - в зеркале - лица куривших у дверей служебного входа коллег.
– Я совершенно счастлива, Михель, - сказала она, глядя, как уносятся назад столбы, стволы, дома и перекрестки.
– Я рад, - лаконично заметил Михель.– А я сегодня улетаю в командировку.
Эмма спросила себя: это грустно? И сама себе ответила: не очень.
– Надолго?– спросила она из вежливости.
– Месяца на два. Или больше.
– Удачи, - искренне посоветовала Эмма.
Он остановил машину перед светофором. Шумно, как кузнечный мех, вздохнул; повернулся к ней, уставился круглыми, наивными, очень голубыми глазами. Эмма думала, что он что-то скажет, но он только вздохнул снова, сморщил подбородок, дотянувшись нижней губой почти до носа, и пробормотал еле слышно:
– Спасибо...
На другой день Эмма пришла в театр, как обычно, за час до начала репетиции. Ключи от ее гримерки все еще висели внизу на вахте. Эмма привычно протянула руку:
– Антонина Васильевна, тридцать вторую, пожалуйста...
Дежурная посмотрела на нее мельком и странно.
– Антонина Васильевна...– Эмма даже удивиться не успела.
– Есть распоряжение вам сегодня ключи не давать, - сказала дежурная, за грубостью пряча неловкость.
– То есть?
– У вас сегодня нет репетиции, - сказала дежурная, отводя глаза.
– У меня есть репетиция, - терпеливо возразила Эмма.
– Обратитесь к завтруппой, - сказала дежурная, отворачиваясь к маленькому телевизору.
Эмма постояла, переминаясь с ноги на ногу, потом поднялась на второй этаж и постучала в кабинет завтруппой. Кабинет был заперт и пуст. Эмма нервно посмотрела на часы. В этот момент внизу, на лестнице, послышались шаги; навстречу Эмме поднимался главреж, рядом с ним шагала народная артистка Стальникова. Будто не замечая Эммы, они прошли мимо по коридору, главреж отпер свой кабинет, пропустил Стальникову внутрь и только тогда кивнул небрежно:
– На сегодня репетиции отменяются... И зайдите днем к завтруппой, а лучше позвоните.
И дверь кабинета, в котором Эмму шестнадцать дней назад угощали кофе и сигаретой, закрылась.
Телефон помолчал немного и заныл опять. Эмма подумала, что это Иришка, что надо взять трубку и поговорить, что растущее желание оборвать телефонный шнур есть проявление малодушия и преддверие истерики и что впадать в истерику унизительно.
Она поднялась с дивана. Протянула руку. Подняла трубку. Сказала неожиданно низким и хриплым голосом, голосом Матушки:
– Алло!
– Добрый день, - сказали на той стороне провода, и Эмма вздрогнула. Можно Сашу?
У него автоопределитель, подумала Эмма. Всего лишь автоопределитель. Машина. Робот. Всего лишь.
– Сашу?
Как некстати. В любое другое время она продолжила бы игру - но не сегодня.
– Его нет, - сказала она.
– А когда он будет?– после паузы спросил Ростислав.
Эмма молчала.
– Простите, пожалуйста... Я не вовремя?
– Он уехал, - сказала Эмма.– Его уже не будет.