Эмма (пер. И.Мансурова)
Шрифт:
– И верно, это доказательство, – согласилась в высшей степени заинтригованная Эмма. – Ведь мистер Диксон очень музыкален, правда? Мы больше узнаем о них всех за полчаса от вас, чем соизволила бы сообщить нам мисс Ферфакс за полгода.
– Да, я говорил о мистере Диксоне и мисс Кемпбелл! Я счел его поведение весьма ярким доказательством.
– Конечно… это очень весомое доказательство… настолько весомое, что, будь я на месте мисс Кемпбелл, мне бы вовсе не пришлось по душе поведение жениха. Я бы не простила ему бoльшую любовь к музыке, чем ко мне – большее доверие уху, чем глазу, более острое восприятие нежных звуков, чем моих чувств. Как, на ваш взгляд, отнеслась к его поведению мисс Кемпбелл?
– Видите ли, мисс Ферфакс ее лучшая подруга.
– Слабое утешение! – заметила Эмма смеясь. – Легче снести предпочтение, оказанное незнакомке, чем лучшей подруге, ведь с незнакомкой,
– Вы правы. Ситуация складывалась не в пользу мисс Кемпбелл… но она, уверяю вас, кажется, ничего не имела против.
– Тем лучше… или тем хуже: не знаю, что выбрать. Но, чем бы ни объяснялась близорукость мисс Кемпбелл, кротостью характера или же глупостью, пылкостью дружбы или притупившейся бдительностью, полагаю, одна особа не могла остаться нечувствительной к тому, что происходило: сама мисс Ферфакс. Вот она-то непременно должна была почувствовать, что уделяемое ей внимание граничит с неприличием и очень опасно.
– Да… конечно… но…
– Ах, не воображайте, будто я ожидаю от вас или от кого-либо другого отчета о чувствах мисс Ферфакс! Полагаю, ни один смертный, кроме нее самой, не знает, о чем она думает и что чувствует. Но, раз она продолжала играть всякий раз, как ее об этом просил мистер Диксон, невольно возникают всякие предположения…
– Казалось, между ними тремя царит такое полнейшее согласие… – начал он довольно поспешно, но потом, одернув себя, добавил: – Однако я не смею судить о том, в каких отношениях они были на самом деле… как могли развиваться их отношения с глазу на глаз, так сказать, за сценой. Могу лишь сказать, что внешне между ними царила тишь да гладь. Но вы, зная мисс Ферфакс с детства, несомненно, можете лучше меня судить о ее характере и о том, как она склонна вести себя в критической ситуации.
– Да, я знаю ее с детства, это верно! Мы вместе росли и взрослели… И естественно было бы предположить, что нам следует быть закадычными подругами, что нам должно тянуться друг к другу всякий раз, как она приезжает навестить родных. Однако ничего подобного меж нами не было и нет. Я едва ли могу сказать, почему такое случилось… Возможно, отчасти тут виновата и я сама. Всю жизнь я не склонна была испытывать особую приязнь к девушке, которую всегда так обожествляли и с которой так носились и бабушка, и тетка, да и все кругом. А потом, ее скрытность… Я никогда не могла заставить себя привязаться к такой скрытной особе.
– Действительно, скрытность – очень отталкивающее качество, – согласился он. – Зачастую скрытность удобна, но никогда не доставляет удовольствия. В скрытности заключен залог безопасности, но нет притягательности. Невозможно любить скрытного человека.
– Да, до тех пор, пока он не прекратит ее проявлять по отношению к вам… И тогда притягательность такой особы может возрасти стократ. Но для того чтобы подружиться с нею, мне необходимо было бы испытывать бoльшую нужду в подруге или приятной собеседнице, чем я испытываю теперь. Иначе я смело взяла бы на себя труд преодолевать ее скрытность ради того, чтобы завоевать ее любовь. О привязанности между мной и мисс Ферфакс не может быть и речи. У меня нет оснований думать о ней дурно – ни малейших оснований… кроме ее крайней и постоянной осмотрительности в речах и поведении, ее боязни сообщить что-либо определенное о ком бы то ни было. Такое поведение невольно наводит на мысль о том, что ей есть что скрывать.
Он полностью согласился с ней; проведя с ним так много времени на прогулке и обнаружив сходство мыслей и суждений, Эмма почувствовала, словно они с ним знакомы всю жизнь: с трудом верилось, что они видятся всего лишь второй раз. Фрэнк Черчилль оказался не совсем таким, каким она его себе представляла. Судя по его высказываниям, он не настолько светский человек и не настолько испорченный, избалованный богатый ребенок – словом, он оказался лучше, чем она ожидала. Его взгляды отличались большей умеренностью, чувства – большей теплотой. Особенно поразили Эмму его замечания относительно дома мистера Элтона – он упросил их пойти осмотреть и церковь, и домик викария и, не соглашаясь с ними, не усмотрел в нем никаких изъянов. Нет, он считает, что домик неплох, человека, живущего в таком доме, не стоит жалеть. Должно быть, в нем вполне хватает места для благополучного существования. Только люди недалекие требовали бы большего.
Миссис Уэстон рассмеялась и заметила пасынку, что он не знает, о чем говорит. Привыкнув жить в
Глава 25
После второй встречи у Эммы сложилось самое лучшее мнение о Фрэнке Черчилле. Но на следующий день она была слегка обескуражена, узнав, что он уехал в Лондон просто для того, чтобы там подстричься. Внезапный каприз, кажется, пришел ему в голову за завтраком; он уехал почтовой каретой, намереваясь вернуться к обеду, однако не имея никакой очевидной более важной цели, чем подстричь волосы. Разумеется, трудно усмотреть какой-либо вред в шестнадцатимильной прогулке в столицу и обратно, но был в его поступке какой-то налет фатовства, беспечности, который она не могла одобрить. Его прихоть никак не согласовывалась с разумностью его суждений, с умеренностью в расходах или даже с тем бескорыстием и сердечной теплотой, которые она, как ей показалось, открыла в нем вчера. Тщеславие, экстравагантность, переменчивость, неугомонность натуры, которая постоянно должна была быть при деле, хорошем или дурном, не важно, невнимание, граничащее с безразличием, к тому, какое огорчение доставит его выходка его отцу и миссис Уэстон, – вот те обвинения, которые, как ей теперь казалось, можно ему предъявить. [5] Мистер Уэстон называл сына франтом и от души веселился, однако было совершенно ясно, что миссис Уэстон вся эта история совсем не понравилась, потому что она поведала об отъезде пасынка быстро, почти вскользь, и только заметила, что «у всех молодых людей свои причуды».
5
В первом издании было: «Вот те перемены, которым подвергся он в ее мнении».
За исключением этого пятнышка, Эмма сочла, что в целом у ее подруги сложилось весьма лестное представление о молодом человеке. Миссис Уэстон не уставала повторять, каким внимательным и приятным собеседником он оказался и сколько она углядела в нем хороших черт. Он человек открытой души, притом очень живой и веселый. Она не могла придраться ни к единому его замечанию, в большинстве случаев он решительно оказывался прав; о дядюшке он отзывался с теплотой и охотно говорил о нем: заявил, что дядюшка был бы счастливейшим из людей, имей он возможность поступать по своему разумению, и, хотя он не выказывал открытой привязанности к тетке, он с благодарностью упоминал о ее доброте и, казалось, раз и навсегда решил отзываться о ней не иначе как с уважением. Все это было очень обнадеживающе; если бы не каприз, внезапное желание подстричься, в нем не было ничего, что развенчивало бы тот образ, который сложился в ее воображении. Если даже он и не влюблен в нее, он, несомненно, очень близок к тому; и спасением для Эммы являлось ее собственное равнодушие к нему, ибо она до сих пор придерживалась того убеждения, что никогда не выйдет замуж. Короче говоря, он достоин чести быть избранным для нее в число друзей.
Мистер Уэстон, со своей стороны, невольно еще больше склонил чашу весов в его пользу. Он дал ей понять, что Фрэнк чрезвычайно восхищается ею – находит ее очень красивой и обаятельной; принимая во внимание все вышесказанное, она уже не могла судить его строго. Эмма была согласна с замечанием миссис Уэстон о том, что «у всех молодых людей свои причуды».
Среди новых суррейских знакомых мистера Черчилля нашелся один, который не разделял всеобщей снисходительности. В целом в приходах Донуэлл и Хайбери к поступку молодого человека отнеслись с величайшей терпимостью, выходку молодого человека оценили крайне благодушно – ведь он такой улыбчивый и любезный! Однако нашелся человек, чью суровость невозможно было смягчить ни поклонами, ни улыбками, и этот человек был мистер Найтли. Он узнал об отъезде Фрэнка Черчилля, когда находился в Хартфилде; какое-то мгновение он собирался с мыслями, но почти сразу же Эмма услышала, как он бурчит себе под нос, склонившись над газетой, которую держал в руках: