Эммануэль

Арсан Эммануэль

– А как это происходило, когда вы были с двумя женщинами?

Нетерпение сжигало Эммануэль. Чтобы покончить с этим устным экзаменом, она принялась рисовать картины, где воображению было отведено куда больше места, чем реальности. Но Марио нельзя было удивить смелыми образами.

– Все это кажется мне детскими игрушками. Пора взрослеть, моя дорогая.

И тогда, желая отомстить ему, не понимая, чем она рискует, она выпалила:

– А вы? Вы сами-то лучше всего управляетесь с мальчиками?

Марио не проявил ни малейшего признака смущения. Голос его звучал негромко, но уверенно:

– Дорогая моя, мы вам скоро это покажем.

Он что-то сказал по-английски Квентину. Боже мой, перепугалась Эммануэль, неужели они прямо здесь начнут

свой показ.

САМ-ЛО

Квартал, открывшийся перед глазами Эммануэль, совсем не был похож на застроенные громадными домами авеню. Не походил он и на улочки, в глубине которых прячутся за листвой уютные особняки и бунгало. Он не напоминал ничего из того, что встречалось Эммануэль в ее прогулках по Бангкоку. Уж не приснился ли ей этот квартал? Слишком нереальным казался пейзаж в лунном свете. Опасливо переступая туфлями-лодочками на высоких, каблуках, идет она вслед за Марио по узкой – не шире ступни – доске, переброшенной к причалу, Квентин движется сзади. Густая темная вода канала лижет причал. Доска пружинит под ногами, как трамплин: рано или поздно, думает Эммануэль, они свалятся в тину.

У причала путь не заканчивается. Надо идти еще дальше, по еще более трухлявой и неустойчивой доске. Так движется это трио, и ничто не предвещает скорого окончания дороги. Эммануэль кажется, что она давно покинула обитаемый мир. Даже воздух здесь пахнет совсем не так, как в оставленном за спиною другом мире. Тени резки, ночь так тиха, что трое путешественников не осмеливаются нарушить этот священный покой не только голосом, но и дыханием. Полчаса назад Марио прямо из окна подозвал лодочника, и они отплыли из бревенчатого дома, нависшего над каналом. Затем они высадились на каком-то причале, к которому надо было еще перебраться с лодки по узкой доске. Эммануэль так и не смогла понять, была ли это заранее намеченная остановка или же Марио принял решение внезапно. И вот теперь они идут вдоль узкого настолько узкого, что даже сиамские лодки не могут сюда проникнуть – канала, лежащего перпендикулярно большому, по которому они плыли.

Это скорее желоб, а не канал. По обеим его сторонам стоят приземистые лачуги из бамбука или толя, прикрытые пальмовыми ветвями. Окна и двери наглухо закрыты, как во время чумы. Как они там не задохнутся, удивляется Эммануэль. Она понимает жизнь тех, кто ютится в сампанах, спит под открытым небом, но что спрятано здесь, какие тайны скрывают эти люди за запретными дверями и закрытыми окнами?

С каждым шагом впечатление фантастичности усиливается. Почти невероятно, чтобы эта странная улица мертвой воды и мертвых деревьев, по которой идешь, как канатоходец, могла тянуться так долго и никуда не вести. А днем, когда туземцы выползают из своих логовищ, как они умудряются разойтись на этой единственной узкой тропе? Эммануэль с ужасом думает о тех акробатических движениях, которые им придется совершать, если кто-то повстречается на пути. Но вряд ли это произойдет сейчас: страна, куда привели ее спутники, похожа на лунный пейзаж, так что живые люди не могут попасться навстречу.

Однако тут же из одной лачуги выходит мужчина. Высокий, мускулистый торс. Темная тряпка, вероятно, красного цвета, покрывает чресла. Он задумчиво распускает ее, глядя на три приближающиеся фигуры. Теперь он голый. Он мочится в воду. Эммануэль никогда не видела, даже в воображении, такие мужские стати. Сейчас, в спокойном состоянии, мужчина вооружен гораздо лучше, чем Жан в минуту атаки. «Здорово», – произнесла она про себя. Мужчина и сам по себе был хорош. Не более метра разделяло их, когда она проходила мимо него, и он взглянул на нее. Она думала только об одном: что же будет, когда эта лошадка встанет на дыбы. Но мужчина смотрел на ее полуголые груди, и никакого волнения не чувствовалось в нем, ничто не пошевелилось. Канатоходцы прошли мимо.

Перекресток.

Таинственный путь разветвляется. Марио размышляет. Переговорив с Квентином, он выбирает, наконец, одну из ветвей. Эммануэль не уверена в правильности выбора – уж слишком долго

они путешествуют. Но она ничего не говорит.

Она вообще не произнесла ни слова с тех пор, как они выбрались из лодки и ступили на берег.

И вдруг она вскрикивает.

Деревянная дорога делает поворот и вливается в какое-то подобие двора. И то, что она издали приняла за дерево, оказывается огромной фигурой Чингиз-хана, с висячими усами, налитыми кровью глазищами, кинжалом на поясе, кинжалом в руке. Вот оно, начинается колдовство! Монголы, делая ужасающее гримасы, возникают перед ней. Сейчас… И Эммануэль заливается смехом. Чары рассеиваются.

– Ох, уж эта кинореклама. Как странно выглядит она в таком месте, – произносит Эммануэль первые за эту ночь слова. – Я хотела бы знать, как сюда доставляют эти декорации? Разве сюда можно пройти иначе, чем по этой узкой дощечке?

– Нет, – говорит Марио и ничем не дополняет свой ответ.

Они пересекают склад рекламных макетов, проходя между ног Великого Хана, входят в маленький дворик, видят пробивающуюся из-под дверей полоску желтого света. Марио стучит, зовет и, не дождавшись ответа, входит. Спутники следуют за ним. Эммануэль начинает беспокоиться все больше и больше. Очень уж неприятно смотрится это место. Трудно определить, чем здесь пахнет: какая-то смесь пудры, дыма, лакрицы и чая. В комнате, куда они вошли, единственная мебель – скамья, покрытая драной циновкой. Грязная, когда-то бывшая голубой занавеска закрывает глубину комнаты. Почти тотчас же она раздвигается, и входит женщина. Ее вид немного успокаивает Эммануэль. Это старая китаянка: ей не меньше ста лет, прикидывает Эммануэль. У старухи морщинистое, круглое, как блин, лицо. Кожа почти оранжевая, седые волосы уложены в шиньон. Глаза и губы едва угадываются в складках кожи. Когда старуха начинает говорить, во рту ее черным лаком поблескивают зубы. Руки спрятаны в рукава кофты из блестящего шелка.

Начинается долгий разговор между Марио и беспрестанно кланяющейся старухой. Она кланяется, чуть ли не переламываясь пополам. Наконец, она удаляется в глубь барака, и они следуют за ней, не говоря ни слова. Они идут по совершенно темному коридору, но Эммануэль кажется, что эта темнота движется. Ей страшно.

Они входят в очень маленькую комнату, – и новое потрясение для Эммануэль она видит двух очень старых и совсем голых мужчин, вытянувшихся на длинных деревянных нарах. Взгляд Эммануэль с омерзением скользит по их худым, с выступающими ребрами бокам и – о, ужас! – на секунду останавливается на сморщенных, высохших признаках их принадлежности к мужскому полу. Она, содрогнувшись, отворачивается – в следующей комнате, слава Богу, никого нет. Старуха останавливается – именно сюда она их и вела. Снова низкий поклон, и она исчезает.

– Что происходит? – встревоженно спрашивает Эммануэль. – О чем она с вами болтала? И что мы собираемся делать в этом притоне? Здесь так отвратительно.

Марио возражает.

– У вас предвзятые мысли, – говорит он. – Здесь все обветшало, я согласен, но здесь чисто.

Появляется другая женщина, гораздо моложе первой, но зато еще уродливей. Она вносит на круглом подносе лампу-спиртовку не выше стакана и толщиной в палец, малюсенькие оловянные ящички, длинные высушенные пальмовые листья и еще один предмет – длинную полированную трубку из бамбука. Она напоминает флейту; кажется, что трубка запаяна с обеих сторон, но, приглядевшись, Эммануэль замечает, что на одном конце просверлена маленькая дырочка. Марио предупредил вопрос своей ученицы:

– Перед вами трубка для курения опиума, дорогая. Не правда ли, красивая вещь?

– Трубка? Но куда же кладется табак? Не в эту же маленькую дырочку?

– Туда кладут не табак, а шарик опиума. И надо сделать только одну затяжку. Затем снова заправить. Но лучше вы сами попробуйте это проделать.

– Неужели вы хотите, чтобы я курила опиум?

– А почему бы и нет? Я хочу, чтобы вы знали, в чем состоит эта игра или, вернее, искусство. Ничем нельзя пренебрегать.

– А… если мне понравится?