Эммаус
Шрифт:
Бобби вспомнил об Андре, потому что она тоже танцует.
— Танцует, но не поет.
— Кто знает, может, она поет, просто нам это неизвестно.
— Может, она поет очень плохо.
— Какая, к черту, разница — ты же видел, какова она на сцене?
Мы ходим вокруг да около, однако правда в том, что она — по ту сторону границы, более, чем кто-либо другой из наших сверстников, а мы знаем: если существует в мире наша музыка, искать ее нам следует за этой границей — и мы хотим, чтобы Андре нас через нее перевела. Хотя мы, разумеется, никогда себе в этом не признаемся.
В общем, Бобби позвонил ей — с третьей попытки ему удалось с ней связаться. Он назвал свое имя и фамилию, но они ни о чем ей не говорили. Тогда он еще кое-что рассказал о себе: где находится магазин его отца и что у него, Бобби, рыжие волосы.
— Мы хотели попросить тебя спеть с нами: у нас группа.
Андре, видимо, ответила что-то: Бобби некоторое время молчал.
— Нет, по правде говоря, пока что мы играем только в церкви.
Опять молчание.
— Да, во время мессы.
Молчание.
— Нет, тебе не придется петь во время мессы: мы хотим создать настоящую группу и играть во всяких увеселительных заведениях.
Молчание.
— Не те песни, что мы поем на мессе, а те, что мы сами сочиняем.
Молчание.
Мы трое стояли вокруг Бобби, а он все время отмахивался от нас, жестом просил помолчать. В какой-то момент он даже засмеялся, хотя и несколько натужно. Потом еще что-то сказал, попрощался с Андре — и повесил трубку.
— Она отказалась, — сообщил он нам. И не стал ничего больше объяснять.
Мы, конечно, были разочарованы, но при этом пребывали в состоянии некой эйфории, как люди, хоть чего-то добившиеся. Ведь мы с ней говорили. Теперь она знает о нашем существовании.
Так что до дома Луки мы добрались в отличном настроении. Это я придумал отправиться туда. Мы к нему никогда не ходим: кажется, его родители не очень-то жалуют гостей, так как отец ненавидит беспорядок, но быть может, наш визит что-то значил для Луки и его матери. В конце концов мы напросились на ужин. Они обычно едят на кухне, за узким длинным столиком, даже не за столиком, а чем-то вроде подвесной полки: сидят перед ней в ряд, все трое, лицом к стене. Белой стене. Но ради такого случая мать Луки накрыла ужин в гостиной. В наших домах эта комната как бы не существует: ее используют лишь в особо торжественных случаях, например для молитвенных бдений по покойнику. Однако мы ужинали именно там. Отец Луки нам искренне обрадовался; он сел во главе стола и указал нам наши места — и вдруг превратился в обычного человека, без каких бы то ни было условностей, уверенно выступавшего в роли главы семьи — словно в тот вечер он стал отцом всем нам. Однако когда суп разлили по тарелкам и он уже сжимал в руке ложку, Святоша сложил руки перед собой и, склонив голову, начал читать благодарственную молитву. Он читал ее громко. Ее слова очень красивы.
«Благослови, Господи, эту трапезу, вкушаемую нами от щедрот твоих, благослови тех, кто ее приготовил. Помоги нам вкусить ее с радостью, в простоте душевной, и научи нас делиться хлебом и радостью с другими».
Мы по очереди склоняли головы и повторяли за ним молитву.
Аминь.
У Святоши красивый голос и черты лица — как у героев древности, и еще узкая бородка — больше ни у кого из нас ее нет. А лицо худое, аскетическое. Мы знаем: когда он молится, в нем появляется какая-то твердость и взрослая сила. Так вот, отцу Луки, видимо, показалось, что кто-то занял его место — место отца. Или он решил, что не сумел сделать то, чего мы от него ждали, и мальчик с лицом средневекового мистика пришел ему на помощь. Тогда он как будто исчез. И больше на протяжении всего ужина мы не слышали его голоса. Он поглощал одно блюдо за другим. И ни разу не засмеялся.
Поужинав, мы все стали убирать со стола. Мы всегда так поступаем: мы ведь хорошие мальчики, — но лично я это сделал для того, чтобы попасть на кухню и взглянуть на балкон, о котором мне рассказывал Лука. И действительно, я увидел перила, и мне не составило труда представить себе сгорбленную спину его отца, руки, лежащие на парапете, взгляд, устремленный в пустоту.
Потом мы ушли; нам казалось, что ужин не слишком удался. Но я единственный знал, в чем дело: ни Бобби, ни Святоша тогда еще не обсуждали с Лукой его семью. Поэтому мы сошлись на том, что отец Луки — какой-то странный. Все в этом доме было странно. Мы решили, что больше туда не пойдем.
О том, что Андре известно обо мне, о моем существовании, я узнал однажды днем: я лежал на кушетке вместе со своей подружкой, под красным пледом, она трогала меня — так мы занимаемся сексом.
Так вот, в тот день дома никого не было, и мы занимались этим довольно спокойно, испытывая чуть ли не скуку. Когда в дверь позвонили, моя девушка опустила кофточку и сказала:
— Это Андре, она пришла обсудить кое-что, — после чего встала и пошла открывать.
Она как будто знала, что случится дальше. Я остался лежать на диване, под пледом. Только натянул трусы — а джинсы валялись на полу: я не хотел, чтоб меня застигли, когда я их надеваю. Они обе вошли в комнату, беседуя: моя девушка юркнула обратно под плед, а Андре села в стоявшее рядом детское кресло из дерева и соломы — она сделала это в силу своей склонности вести себя не так, как все: например, вот так усесться в детское кресло из дерева и соломы, когда в комнате полно нормальных стульев, да еще и огромный диван, на котором лежали мы. Усевшись, она с улыбкой сказала мне:
— Привет, — и не представилась, не спросила моего имени — ничего такого. Самое замечательное — что ее совершенно не волновали валявшиеся на полу джинсы, плед и то, чем мы явно занимались до ее прихода. Она просто стала болтать с моей девушкой, сидя в нескольких метрах от моих голых ног, невозмутимо, словно заранее вынеся свой приговор: чем бы мы там ни занимались под пледом — это нормально. Впервые кто-то столь быстро прощал мне мои прегрешения — и так легко, с улыбкой.
Они разговаривали о своем представлении: моя девушка танцевала вместе с ней, они ставили спектакль. Кажется, речь шла о том, что им не хватает освещения и еще какого-то двенадцатиметрового цельного куска серого сукна. Хоть я и находился в той же комнате, я не имел отношения ко всему этому, поэтому ко мне никто не обращался. Мне даже захотелось встать и пойти куда-нибудь побродить, но я был в одних трусах. В какой-то момент, не прекращая разговаривать, моя подружка стала гладить мое бедро, под пледом, медленно, легким движением — как будто это была не ласка, а машинальный жест, дабы то, что возникло между нами, не угасло, а продолжилось после. Трудно было понять, намеренно ли она это делает, — во всяком случае, она меня трогала, и я про себя похвалил ее. Да, в брак они вступят девственницами, наши подруги, но это не значит, что они боятся, — вовсе нет. Она ласкала меня — а Андре при этом находилась в той же комнате. Время от времени — не знаю, случайно ли, — моя подруга даже дотрагивалась до моего члена, томившегося в трусах словно в ловушке. При этом она продолжала разговаривать о сукне и швах, и даже голос ее нисколько не изменился. Что бы там ни было у нее на уме — вела она себя безупречно. Она ласкала мой вставший член, и ни один мускул у нее на лице не дрогнул. Я подумал: надо будет рассказать обо всем этом Бобби — мне не терпелось поделиться с ним. Я как раз подбирал выражения для своего будущего повествования — и тут Андре встала, сказав, что ей пора идти: сукно она попросит в театре, а с освещением что-нибудь придумает. Кажется, они все решили. Зазвонил телефон — он стоял на столике, — моя девушка сняла трубку: это была ее мать. Моя подруга закатила глаза к потолку, потом прикрыла трубку рукой и произнесла: