ЭмоБоль. Сны Кити

Соя Антон Владимирович

Рефлекс самосохранения в очередной раз напомнил о себе, когда мы зашли в клуб, внутреннее убранство которого скорее напоминало какой-то не первой свежести сарай, гадюжник. Ряды допотопных деревянных кресел, сдвинутых в один угол помещения, и маленькая дощатая сцена, где возились дрэдастые дружки Дэна, закрепляя оборудование, вкупе с сегодняшней лекцией от Мурзилы не прибавили мне ни капли оптимизма. Но отступать я не собиралась. К полёту готова. В гримёрке на удивление царила больничная чистота. На столе — одноразовая белая скатерть, на ней — спирт для дезинфекции, одноразовые иглы для пирсинга и шесть крюков. И никакие они не мясные. Они — рыбные! Дружелюбная девушка сделала мне разметку на спине, проколола кожу толстыми иглами и засадила в проделанные отверстия стальные загогулины. Достаточно больно и неприятно по сравнению с обычным пирсингом. Она же мне и сказала, что это — крючки на акулу со спиленными зубцами.

Что, попалась рыбка? Рыбка, которая собралась полетать. Я сразу вспомнила безобразную сцену, которую мне недавно посчастливилось наблюдать на набережной Фонтанки. Я прогуливалась вдоль реки и увидела еще издалека, как выгнулся спиннинг у толстого рыболова. Меня, конечно, заинтриговало, что за форель он там тянет с таким унылым видом. Ни разу не видела, чтобы у этих несчастных рыбаков был улов. Не увидела и на этот раз. Глупая жирная чайка заглотила блесну и теперь пыталась уплыть с добычей, а красный как рак спиннингист, потея и чертыхаясь, прилагал все усилия, чтобы избавиться от сомнительного трофея. И птичка на крючке, и рыбка, которая собралась в небо, — всё это я сегодняшняя, с рыболовными крюками на хилой спине.

С уважением разглядев все цацки на моем субтильном туловище, пирсерша воздержалась от стандартных вопросов — про давление, астму, эпилепсию и серьёзность моего решения. Тем более что я была с Дэном и он отвечал за меня. Я, честно говоря, наглухо ушла в себя и даже забыла про Дэна, который, пока я лежала на животе, а мне под кожу загоняли сталь, всё время стоял рядом. Он без тени смущения пялился на мои голые сиськи и улыбался во весь рот. У меня даже промелькнула дурная мысль, что он всю историю с моим подвесом затеял только ради этого.

— Ну что, готова к «суициду»? — спросил меня зашедший в гримёрку приятель Дэна.

— К чему? — искренне не поняла я и удивлённо посмотрела на Дэна.

Вместо улыбки на его лице проявилась болезненная гримаса. Он развёл руками, как бы извиняясь, и, повернувшись к приятелю, постучал пальцем себе по лбу.

— К «суициду», — засмеялась пирсерша, — самый простой тип подвеса. Для первого раза — самое то.

— Почему? — Я продолжала тупить, сбитая с толку ненавистным мне словом.

— Ну, наименее больно. Кожа на спине потолще. Висеть удобнее, чем при горизонталке. Не так страшно.

— Почему «суицид»?

— А потому, что издали похоже на висельника. Не парься. Обычный профессиональный юмор. Не нравится название, забудь о нём. Погуляй минут двадцать — и на сцену. Будем тебя поднимать. Не очень болит?

— Вообще не болит. Так, ноет чуть-чуть. А юмор у вас идиотский.

Девчонка только плечами пожала, не стала связываться с психованной дурой. Может, её Дэн предупредил. Сидит теперь с виноватой миной. Суицид? Да что они знают о суициде? Убить себя — страшное предательство. Меня выворачивает наизнанку от этого презренного слова, пахнущего безысходностью, лекарствами, болезнями, слезами, застрявшим в горле криком, тотальной несправедливостью. Моя мама в течение года медленно и мучительно умирала у меня на глазах. Рак сжирал, сжигал её изнутри. Она терпела страшные боли, чтоб хотя бы ещё день прожить вместе с нами. Чтоб видеть меня, быть со мной. А как просто было бы наглотаться таблеток и покончить с болью. Я тоже живу со своей болью с тех пор, как потеряла Егора. Но я не предам его память, никогда не смалодушничаю. Суицид — это страшно, больно, отвратительно и, самое главное, бессмысленно. Ведь мы всё равно все умрём. А так, пока я живу, у меня всегда есть шанс успеть сделать что-то хорошее. Например, спасти чью-нибудь пропащую жизнь. Отдать жизнь за чужую жизнь — это уже не суицид. И ещё. Говорят, что самоубийство — это не выход. Выход, выход — ещё какой выход. Только выход для полного подонка. Человека, который никого не любит и не жалеет. Никого! Такому и жить незачем. Ненавижу постоянный шёпот в голове, с которым живу уже три года: давай, давай, что тебе терять, твоя любовь умерла навсегда, покончи разом со всеми проблемами, убей свою боль! Нет! Никогда! Я люблю ЕТ, папу, Малыша, своих друзей. Даже Светку, как это ни дико звучит, тоже немножечко люблю за то, что она заботится о папе, хотя ненавижу её гораздо сильнее. В общем, не париться не удалось. Пришла полетать, а меня одним словом как ледяной водой, как подножкой сбили с ног на землю. Ещё и сама на себя разозлилась. На свою повышенную впечатлительность. Из-за какого-то ничтожного слова испортила себе такой важный день. Во всём ты, Мурзилка, виновата, — накаркала!

Такая вот у меня получилась психологическая подготовка перед актом вандализма над собственным телом. Не помню, как вышла из гримёрки, вся в своих мыслях, как оказалась на свежевымытой, пахнущей хлоркой сцене. Кажется, я даже забыла, зачем я здесь. Краска на досках старая, почти совсем истерлась, но настоящего, правильного, красного коммунистического цвета. Чтобы крови было не видно. Стою, словно на эшафоте в Средние века, жду, когда меня вздёрнут перед ликующей толпой. Но ни толпы, ни священника, только Дэн рядом крутится, виновато глаза прячет. Карабины на крюках защелкнулись, верёвки натянулись, мгновенная боль в спине, словно удар ковбойской плети, вернула меня в сознание и подняла на цыпочки. Дэн заботливо, но твёрдо держал меня под локти, поднимал вверх одновременно с верёвками, прикрепленными к раме-доске, которую подтягивал к потолку альпинистский трос, пропущенный через блок. Конструкция больше всего напоминала дыбу из фильмов про жестокости инквизиции. Сердце заколотилось, дыхание участилось, опять вспомнилась чайка на удильном крючке. Может, остановить всё, к чёртовой матери? Но пальцы ног уже оторвались от земли. «Крак», — раздался отвратительный звук у меня в ушах, это кожа на спине отделилась от мышц.

— Баля-а-а-а-а-а-а-ать! Йеа-а-а-а-а-ать! — крик вырвался откуда-то, будто из-под замка. Причём совершенно не моим голосом. Я ведь никогда не матерюсь. Просто бурная реакция на нечеловеческую боль. Даже хвалёный порог не спасает. Слёзы боли и обиды буквально полились из моих удивлённых глаз. Теперь я висела только на своей коже, а Дэн стоял внизу и как-то странно на меня смотрел. Смотрел, как будто сейчас расплачется. Я попыталась заехать ему ногой по кислой морде, но не достала. Недосягаем, гад! Боже, как больно и как прикольно одновременно! Прикольно-прокольно-больно! Кто-то подтолкнул меня, и я закачалась взад-вперёд, как лампочка на проводе. Сейчас заискрю и взорвусь белым светом. Тянущая боль во всём теле усилилась. Казалось, меня вот-вот разорвёт и я упаду, обливаясь кровью. Скорей бы! Привет доброй Мурзиле! Как же больно! Может, хватит? Но нет — я лечу, лечу на верёвочных крыльях! Я умею летать! Слышите, суки? Я УМЕЮ ЛЕТАТЬ! Головокружение от боли или от высоты — уже не понимаю. Ничего не понимаю, но мне так хорошо! Притяжение исчезло, и тёмный клуб исчез, и Кити Китова с её неразрешимыми проблемами осталась там, в статичном бескрылом мире. Эндорфины — вперёд! Ничего нет! Есть только искры из глаз от боли, превращающиеся в звёзды вокруг, и хочется кричать от шока и счастья. Абсолютного счастья. Счастье — оно-то откуда? Все вопросы куда-то делись, упали в тёмную пропасть внизу. Вокруг одни ответы. Сияют в темноте. Летают рядом со мной. Красивые, яркие, зовущие. Не знаю, как к ним подобраться. Что-то держит меня, мешает улететь в зовущую ответами пустоту, и я ору:

— Отпусти меня! Отпусти!

Крик растёт, заполняя собой мою пустую звенящую голову, а потом и всё пространство вокруг. Я кричу, я вся сплошной крик! И слышу:

— Отпусти меня, Кити!

Это я кричу? Нет! Не может быть. Не ослышалась ли я? Я ведь уже стою на сцене, и Дэн радостно трясёт меня за плечи. Полёт закончен.

— Ты молодеф! Крутыфка, Кити! Четыре минуты для первого раза офень достойно.

Я киваю. Я контужена. Меня ведут в гримёрку. Меня кладут на знакомый стол. Из меня выдергивают крюки. Всё, оторвали мои крылья с корнем. Вздрагиваю от сладкой боли при массаже, когда Дэн собственноручно, никому не доверив, выдавливает сильными пальцами воздух, попавший в ранки на моей спине. А в голове продолжает кричать всё тот же убийственно родной голос. Голос, от которого всё внутри меня сжимается в тугой комок. Голос, который я никогда уже не надеялась услышать.

— Отпусти меня, Кити!

Но как? Как я могу отпустить тебя, Егор, когда это ты сжал навсегда в своей большой тёплой руке моё маленькое, онемевшее от счастья сердце? Я не знаю, как это сделать. Ну всё, долеталась птичка Кити. За что боролась, на то и напоролась.

Глава 11

Сны Кити. Дежавю

Впереди длинная и яркая жизнь, стоит теплый июнь, поцелуи Егора великолепны, и через неделю Кити будет вся принадлежать ему.

Они снова лежали на старой подростковой кровати в комнате Кити и ласкали друг друга. Без остановки, без устали, без конца, проникновенно, но без проникновения. Ласки длились вечно: то неслись горной бурлящей рекой, то падали бурным водопадом, то лились бодрящим дождём. Время остановилось. В мире не осталось ничего, кроме опухших от поцелуев губ, настырных языков, бесцеремонных нежных пальцев, вибрирующей влажной кожи, одуряющего приторного запаха зрелого цветка и желания, запаха желания, вкуса желания, желания желания, желания того, чему никогда не сбыться, и поэтому ещё более сильного априори. Желание обладать друг другом до последней капли, до последнего звука, до конца, навсегда, на все сто. Он так хорош, так нежен, так настойчив, но пусть подождёт ещё неделю. Пока им движет чистая физиология, основной инстинкт и привычка побеждать. Он ещё ни разу не признался ей в любви! Он стесняется слова «люблю». Стесняется чувств. Стесняется показаться слабым, безоружным, уязвимым. Ведь как только ты скажешь «люблю», в твоём сердце прорастёт боль и ответственность за этот росток, всё — обратной дороги нет. Небо не обманешь. В его тренированном теле атлета живёт тонкая ранимая душа поэта. Но Егор её умело прячет. Так что пусть пострадает его самолюбие — или китилюбие — ещё неделю. Красавчик, спортсмен, он привык к лёгким победам. Взять приз, поставить на полку девственность Кити — и вперёд к новым рекордам. Нет, Егорушка! Не в этот раз. Придётся потрудиться, подождать, понять, насколько дорога тебе стала смешная девчонка в пирсинге, что слушает раздражающую тебя музыку. Томление тела пробуждает душу! Что такое неделя по сравнению с целой жизнью, жизнью, полной любви, которая ждёт их впереди. Долгая счастливая жизнь! Рита бы съехидничала: долгая счастливая смерть. Смерть тут ни при чём. Смерть из другого сна. Сна? Почему сна? Потому что поцелуи Егора такие сладкие, как предутренний сон.