ЭмоБоль. Сны Кити

Соя Антон Владимирович

— Не получается. Бабушка сегодня улетела к подружке в Орёл, у них там очередной слёт набоковедов. Ты бы могла ей звонить почаще. Всё бы знала сама. Но самое главное — у нас ремонт в квартире с понедельника. Я уже бригадиру ключ передал и аванс проплатил!

— Вот подстава! Па, ну почему мне от тебя вечно одни неприятности? Пусть Милка в моей квартире поживёт. Она всё равно до сентября пустует. (Вообще-то я сдаю квартиру, но квартиранты месяц назад неожиданно съехали).

— Милу одну оставить в квартире? Ты что смеёшься? — (Нет, блин, я плачу!) — Ты что, Милку не знаешь? — (Знаю, потому и плачу.) — У неё же самый опасный возраст! Пятнадцать лет! Меня туляки живьём съедят!

— То есть ты хочешь, чтобы мы с Ритой её удочерили? Приняли в семью? Чтобы она с нами в однокомнатной квартирке пожила и уму-разуму поучилась? Тогда тебя не съедят? Только покусают? Ты тёте Вале про нас с Риткой небось не рассказывал?

Судя по напряжённой паузе, не рассказывал. Папа про нас с Риткой слышать не хочет и как бы не слышит. Не слышит, не видит, и, значит, этого нет. Чудеса самоубеждения.

— Ладно, я всё отменю, — засопел отец. — Спасибо, дочура. Выручила.

— Да не вопрос, обращайтесь! Всегда рада помочь, — протараторила я и по-быстрому отключилась. Внутри меня немедленно заныла сука-совесть.

— С фодоками фечно одни пфоблемы. Не пафься, — поспешил поддержать меня внимательный Дэн.

— Спасибо! Утешил. И чего вы сегодня все такие заботливые? Не умею я не париться. Не видать мне счастья. Так что придётся вам без меня на фест ехать.

— Ты фто, Кит! Как мы беш тебя? Отмафся!

— Не получится. Малышу на море нужнее, чем мне в Финку на мракобесов ваших. Облом Обломович Обломов случился.

Дэн, похоже, расстроился по-настоящему. Надулся и молчал всю оставшуюся дорогу до Риткиного дома. Ритка тоже ужасно расстроится из-за того, что мы пропустим фестиваль в Сенайоки. Визы сделали и так радовались, что такой хорошей компанией на двух машинах с ветерком на суперский фестиваль прокатимся. А там и «SOAD», вновь собравшиеся, и «Nekromantix», и Ритины любимые «The 69 Eyes». Ритка себе и мне новые платья сшила — закачаешься. Три месяца старалась, чтобы к фесту успеть. У неё к шитью неожиданно открылся неимоверный талант. Она теперь живёт на заработки с готических платьев и, кстати, очень неплохо зарабатывает. А началось всё с платьев для клипа «Кукрыниксов». У Риты тогда свой фэнзин готический был, по нему её продюсеры и нашли. А для нас она такую красоту пошила, что мне её заранее стало жалко. Но Малыша мне жалко больше. Он меня так искренне и так трогательно любит, абсолютно ни за что, так радуется, когда видит меня, такие смешные рожи строит. Не могу я его лишать моря. Придётся мне с дурой Милой (не путать с милой дурой) две недели на своей старой квартире тусоваться. Может, Рита за это время остынет. Хотя вряд ли. Набираю отца. Долго не берёт. Выделывается.

— Ты победил. Поживу с ней на Чехова. Только ради Малыша. И только две недели. Поработаю двоюродной сестрой милосердия. Надеюсь, за два прошедших года Мила поумнела.

Отец, естественно, весь рассыпался в благодарностях. Знал бы он, каким знатным мероприятием я пожертвовала. Пообещал на ДР сделать сверхподарок. Двадцать лет — туши свет. Двадцать один — празднуй один. Знает же, что мне ничего от него не надо. Я заявила:

— Спасибо, папа! Один подарок ты мне уже сделал, круче не получится. Постарайся просто не делать мне больше таких подарков. Никогда. И ещё. Если кузина повторит свой подвиг двухгодичной давности, я её лично бандеролью в Тулу отправлю. По частям. Так ей завтра и скажи. И скажи, чтобы слушалась меня беспрекословно! — Откуда я такое слово-то знаю? — А я поеду завтра квартиру в божеский вид приводить, там месяц никто не жил (кроме моих воспоминаний).

Батинок ещё повздыхал, попричитал, поизвинялся, дал трубку Малышу, который лично сказал любимой сестре спасибо, и на этой жизнерадостной ноте разговор закончился. А с ним закончился и день. Длинный июньский день, плавно перешедший в длинную белую ночь. Полнолуние. Риткина любовь сегодня не даст мне уснуть до утра. Пусть залижет мои раны, а под утро я обрадую её своим двухнедельным «отпуском» с Милой. Представляю, как она разозлится. Она и так с прошлого раза Милку, мягко говоря, недолюбливает, а теперь и вовсе возненавидит. Милка — человек-катастрофа, она просто притягивает неприятности и приключения на свою маленькую задницу. Поэтому тётя Валя и сплавляет её на лето сюда, на историческую родину, чтобы передохнуть в прямом смысле, то есть перевести дыхание хоть ненадолго. Милка слишком любопытная, слишком весёлая, слишком впечатлительная, слишком несобранная, слишком безалаберная и к тому же слишком симпатичная. За ней с двенадцати лет вьются роем ухажёры, один другого краше. То главный хулиган из школы, которого вскоре надолго закрыли за поножовщину, то какой-то псих малолетний, играющий в скинхеда и запугавший весь район. В общем, тёте Вале с дядей Колей не позавидуешь. Когда мне было пятнадцать, а ей десять, мы чудно ладили. Я рассказывала ей про свою эмо-тусу, ставила модное музло и советовала читать правильные книги. Воннегута, например. Но как только у Милки выросли сиськи, начался полный караул. Гормональный взрыв разнёс её юный мозг в щепки, извилины закудрявились, и экземпляр, приехавший два года назад на летнюю побывку в Питер, вполне подошёл бы на кастинг в «Дом-2». Тринадцатилетняя гламурная гусыня из Тулы, жадная до развлечений, разрывалась между шопингом и ночными вечеринками. Выглядела она уже тогда вполне взрослой. Жила Мила, слава богу, у папы. Днём по магазинам с ней таскалась Светка, а вечером с очередного пати её не без труда изымал отец, каждый раз объясняя очередному ошарашенному кавалеру, что девочке тринадцать лет. Как они её не прибили, и кавалеры и папа, не знаю, но закончилось всё плачевно. В один прекрасный вечер Мила пропала. Мобильник молчал. Папаня оббегал все известные ему по прошлым прецедентам с Милой дискотеки, но пропащую не нашёл. Хорошо, что глобальных мероприятий в городе в ту ночь не устраивали. Папа впал в коматоз, бегал по городу как заполошный, по телефону к этой суматохе подключилась распсиховавшаяся тётя Валя, которая тут же Милу похоронила и отдала на растерзание ленинградским маньякам. Это окончательно превратило историческую ночь в истерическую. Естественно, я не смогла остаться в стороне от поисков непутёвой кузины. Пока отец с высунутым языком носился по городским клубам, мы с Риткой прозванивали морги и больницы, а потом, плюнув на это, тоже побежали по просыпающемуся городу, тормоша ночных гуляк, опьяненных красотой Петербурга, и не только. Отец прочёсывал Ваську, где он собственно и живёт, а мы — центр. Мосты свели, и мы встретились с отцом, красноглазым и с трясущимися руками, на Дворцовом. Мы втроём молча брели к Ростральным колоннам, готовые к самому худшему, вымотанные, уставшие и ужасно злые. Особенно бесили счастливые лица прохожих. Две мысли в наших головах бились друг с другом: «Только бы она была жива!» и «Если я её сейчас увижу — прибью на месте». Повезло тогда Милке, что мы её не нашли. Нашлась она сама. Светка позвонила отцу, когда мы пили отвратительный кофе в круглосуточном кафе, и сообщила, что гулёна вернулась в целости и сохранности, но очень перепуганная. В основном — переполохом, который сама же и устроила. Боялась она не зря, потому что Светка, которая, в отличие от нас, по городу не бегала, а сидела дома с Малышом, но тоже ночь провела на валидоле, коньяке и телефоне, сохранность Милкину попортила. Вот за что я Светку не люблю, так это за то, что ей вечно незаслуженно достаются чужие чаяния. Навешала она оплеух нашей загулявшей барышне по полной программе. Светка — баба простая и за отца кому хочешь дюлей навешает, «он же не мальчик сорокалетний по ночам скакать! Так и до инсульта добегаться можно». В общем, всё закончилось хорошо. Мы Миле так и не вломили. Все остались живы. Мила рассказала замечательную историю, как она познакомилась с прикольными ребятами из Е-бурга, с которыми тут же полезла фотографироваться на крышу в центре города и чёрт его знает что ещё делать, а выход на крышу кто-то из бдительных жильцов закрыл. Телефон у неё разрядился, а потом она боялась звонить. Или наоборот. К тому же она не знала адреса дома, на который залезла. Всё очень в Милкином стиле. Они с компанией орали, стучали ногами и руками по крыше, пока жильцы их не выпустили. Парней отоварили прямо там, а Милка получила своё дома. И в Туле, куда её отправили через день, надо думать, тоже. Наказания Милка всегда переживала стойко. Не ревела и не жаловалась. Тётя Валя прозорливо не стала отправлять её на следующий год к брату, подождала, пока страсти улягутся, и вот сделала мне чудесный подарок. Велкам, Мила, — мы все очень соскучились!

Глава 13

Крик № 3. Дурной сон

Счастье — это когда тебя понимают, объяснили мне в детстве в хорошем советском фильме. И я поверил. Почему бы и нет. Лаконично и гениально. Только моя жизнь научила меня другому. Счастье — это когда тебя любят. Тебе повезло, если тебя любят и не понимают. Не понимают до конца. Не знают твоей тайны. Но настоящее счастье, когда тебя понимают и, несмотря на это, любят. Чем больше знаешь о человеке, тем меньше хочешь о нём знать. Это я про себя. Есть вещи, которые обо мне никому знать нельзя, а понять их вообще невозможно. Объяснить и растолковать с точки зрения науки можно, но совсем не хочется. Именно растолковать, потому что речь идёт о снах. Приходится признать, что я страшный человек, отвратительный тип, подонок, которого бы наяву задушил собственными руками. Даже вслух такое не произнести. Страшно и отвратительно. Я занимался любовью со своей дочерью. Со своей любимой дочерью, в которой души не чаю. Ужас! Никогда подобная мысль даже не мелькала в моей голове, пока я в первый раз не проснулся в холодном поту, осмысливая увиденный кошмар. Но надо, конечно, сделать скидку на моё тяжёлое психическое состояние в то время.

Я был на грани безумия, опустошён, подавлен, разбит семейной трагедией. Моя любимая жена, моё счастье, моя жизнь, моя Алина умирала на моих глазах, а я ничего не мог сделать. Ничем не мог ей помочь. Рак безжалостно пожирал её лёгкие. Все медицинские возможности были исчерпаны. Ничего, кроме дополнительных страданий, дальнейшее лечение ей уже не приносило. Я расписался в собственной беспомощности и не мог без боли смотреть в её полные страдания глаза, в которых теплилась последняя надежда. Врачи умыли руки, пожелали терпения, дали максимум месяц. Я не сказал Алине правду. Наврал ей, что нам дали месяц передышки перед следующей химической атакой. Натужно улыбался, старался шутить, всё время пытался насмешить её. Иногда у меня даже получалось. Алина смеялась тихонько, как мышка, не звенела, как прежде, серебряным колокольчиком. Хотел занять денег и увезти её с дочкой на Галапагосские острова, куда мы так давно собирались, но Алина наотрез отказалась, сославшись на слабость. От неё осталась ровно половина, от моей Алины. Она подыгрывала мне, но я уверен, что всё понимала, просто жалела меня и Катьку и делала вид, что всё ещё может наладиться. Мы забрали Катьку от бабушки, где она провела последние три месяца активного лечения Алины.

Зажили втроём в нашей уютной квартирке, как в прежнее счастливое время. Время, которое, казалось, ушло так давно, а ведь прошло всего полгода. Всего шесть месяцев назад мы строили планы по переезду в новую просторную квартиру. Я наконец-то выбрался из долгов, моя компьютерная фирма начала приносить прибыль, и мы всерьёз задумались о том, чтобы взять квартиру в ипотеку и завести ещё одного ребёнка. Алинка пошла по врачам на плановое обследование, и наш уютный мир рухнул. Вторая стадия неоперабельного рака лёгких — смертный приговор нашему счастью. Мы боролись, как могли, я продал машину, влез в долги, Алина с ангельским терпением сносила муки — как болезни, так и лечения, но всё тщетно. По ночам во сне она ужасно стонала, несмотря на сильнейшие болеутоляющие. Каждый её стон разрывал моё, ставшее лоскутным сердце на ещё более мелкие лоскутки, и я кусал подушку в беззвучных рыданиях. Я засыпал под утро в надежде, что Катька не слышала страшных стонов матери. Из бизнеса я давно выпал — спасибо партнёру, который поддержал меня и ждал, как настоящий друг. Вообще, трагедия сразу показала, кто друг, а кто приходил в наш гостеприимный дом покрасоваться и потусоваться. Стало понятно, что уютной нашу квартиру делал не интерьер, а уютная, тёплая, улыбчивая Алина. С тех пор как она заболела, квартира превратилась в холодный неприятный лазарет. Лёжа рядом со стонущей от боли женой, я каждую ночь думал, что нужно продать квартиру и купить на все деньги героина, который мы будем курить (только курить) с Алиной, и ей уже никогда не будет больно.

Если бы не Катька, я бы, наверное, так и сделал. Маленькая смешная Катька, наш семейный моторчик, позитивный круглик, за эти полгода из весёлой девчонки превратилась в задумчивую девушку. Я с превеликим трудом сдерживал слёзы, когда она спрашивала меня, скоро ли поправится мама. Она всегда была гиперчувствительной, моя девочка. Когда в семь лет наша крепенькая, гладенькая, как наливное яблочко, бузотёрка Катька сказала нам, что хочет быть балериной, мы с Алиной по-доброму посмеялись над ней. Дочка так обиделась на нас, что до сих пор порой пеняет мне на загубленную хореографическую карьеру. А тогда она на весь вечер заперлась в ванной и проплакала там, глядя на воду. А мы с Алиной, пока она там сидела, успели поругаться, помириться и решить не пускать нашего пухлика в жестокий мир балета. Катя ужасно переживала болезнь матери. Словно понимая, что проводит с ней последние дни, Катя после школы старалась не отходить от её кровати. Даже уроки делала рядом. С подружками по мобильному телефону старалась говорить тихо и быстро. Катя преждевременно стала взрослой.