ЭмоБоль. Сны Кити
Шрифт:
А в одно прекрасное утро я проснулся прикованным к самой настоящей тюремной шконке, испугался и решил, что отцу надоело тащить меня за шкирку по жизни, он не забрал меня у ментов и меня посадили в тюрьму. Но ещё больше я испугался, что мне здесь будет не найти дозу. Поэтому первое, что я спросил у матери, которая подошла ко мне, было не «где я», и почему она спокойно прошла ко мне в камеру, а может ли она принести мне «китайца» или хотя бы «винт»? Мама принесла мне курицу поесть, а ещё принесла больничную утку и сказала, что отец договорился, чтобы меня продержали в предвариловке, пока я не переломаюсь. Я чуть не убил её этой уткой. Бедная мама! Сколько она со мной натерпелась тогда. Целую неделю я не ел, бился в припадке от боли и злобы, ревел, угрожал, умолял, ругался, кричал ей в лицо страшные вещи, костеря её и отца на чём свет стоит. А она только поила меня как младенца из кружки-непроливайки сладеньким морсом, перевязывала разбитые руки-ноги и голову и обтирала пену со рта и моё мечущееся тело мокрым полотенцем. Почти месяц она провела рядом со мной на своём посту и ни разу меня ни в чём не упрекнула.
Мама победила. Я начал есть, перестал клянчить дозу и даже поверил в то, что сумел избавиться от наркозависимости. Вместе с рассудком ко мне вернулся страх. Я боялся возвращения в реальный мир, где ещё недавно был королём, боялся, что меня никто не полюбит, боялся позора, боялся смотреть в глаза сестре и брату, которые за месяц ни разу не пришли ко мне. Как и отец. Я боялся выйти из своей камеры. Трус внутри меня праздновал победу. Но недолго. Как только я вернулся в мир, все мои страхи развеялись. Группа с радостью собралась снова, поверив в моё триумфальное возвращение в трезвость, соскучившись по гастролям и славе, и мы резко ринулись навёрстывать упущенное.
Правда, не всё оказалось так просто. Эмокор перестал быть новым и привлекательным явлением. У нас — и так абсолютно вторичных — появились эпигоны, занявшие нашу нишу и забравшие нашу публику. Над эмо-стилем, опозоренным позёрами, теперь все откровенно глумились. Нам пришлось заново завоёвывать уважение своих же фанатов новыми песнями и новым ню-металлическим имиджем. Но всё это было мелочами по сравнению с радостью творчества. Мы заряжались эмоциональной отдачей от радостно орущих залов, купались в суете репетиций и гастролей и собирались засесть плотняком в студии за записью второго альбома. Я уже полгода прожил на чистяке и очень боялся сорваться. Семья поддерживала меня, я снова с удовольствием ловил ободряющие взгляды брата и сестры, мама держала за меня кулаки, и даже отец, да-да, даже отец пару раз по-дружески похлопал меня по плечу при встрече, повергнув в полное недоумение. Честно говоря, в первый раз у меня от его неожиданного жеста рефлексивно брызнули слёзы.
Казалось бы, жизнь налаживалась. В ней не хватало только любви. Я мечтал о настоящей любви, Любви с большой буквы «Л». Не о сексе с группиз в туалете гримёрки, а о безумной яркой страсти. А вот её-то мне и стоило бояться больше всего. В тот вечер мы репетировали новую песню на сцене заводского клуба. Песня называлась «Любовь и Смерть», и я орал, что смерти нет, пока ты любишь, а без любви жизнь хуже смерти. А потом увидел в зале её. Она стояла там с подружками, и они громко смеялись, бесстыдно показывая на меня пальцами. Подружек я сразу перестал видеть. Только её. Обычно охрана никого не пускала на наши репы. Такой закон. Но она была девушкой человека, который крышевал клуб. Его звали Клык, и он сам себе был закон. Круче и опаснее его тогда в нашем городке никого не осталось. Он любил ретро-машины, мою группу и её. Она была маленькая, худая, гибкая, как чёрная пантера, смуглая, с широким насмешливым ртом и бешеными цыганскими глазами. Я не знал, как её зовут, но в миг, когда увидел чёртиков в карих искрящихся глазах, понял, что теперь боюсь только одного — что она меня не полюбит. Мир исчез. Провалился в тартарары. Через минуту мы уже целовались прямо там, у сцены, не слыша окриков и предупреждений друзей и подруг, и её тихий бархатный голос шептал мне в ухо что-то невообразимо приятное и трогательное. Через пятнадцать минут мы мчались по ночному городу на её мотоцикле, причём я сидел сзади, как два сокровища нежно сжимая в руках её острые пульсирующие груди, и заходился счастливым смехом, что есть силы задрав голову к чёрному летнему украинскому небу, усыпанному таблетками звёзд.
Через сутки мы очнулись в кровати её подруги, уехавшей в Штаты, ключ от квартиры которой всегда был у неё в кармане. Она разодрала мне в кровь спину, но когда я услышал от неё про Клыка, я понял, что разодрана в кровь моя душа. Она сказала, что мы должны срочно бежать, потому что Клык найдёт нас и убьёт. Что она знает, где спрятаться. Что там нас никто не найдёт. Я слушал и не слышал её, просто делал всё, что она просила. Так мы оказались за городом в доме с заколоченными окнами, в котором из мебели имелся только венский граммофон начала прошлого века с парой пластинок. Ещё на втором этаже стояла крутейшая мраморная ванна на львиных ножках и висели зеркало, водогрей и бойлер. Дом построили для цыганского барона, но ни отремонтировать его до конца, ни въехать в него он не успел, так как погиб со всей семьёй на героиновой войне. Только граммофон, чей-то подарок на новоселье, и успел завезти. Мы любились сутками, без устали, прямо на деревянном, пахнущем смолой полу, не обращая внимания на занозы, и никак не могли утолить взаимный голод. При этом чувство обычного голода утратилось, равно как и все остальные чувства, кроме всепоглощающей любви. Мы боялись отпустить друг друга хоть на минуту и даже в импровизированный туалет, которым стала ванна, ходили вместе. Утром и днём нас заливало светом через щели в досках окон щедрое летнее солнце, а ночью через эти щели к нам заглядывали в гости холодные звёзды. Мы не могли расстаться. Расставание стало для нас страшнее смерти. Она шептала мне, что не хочет жить без меня. Я вторил ей. Не помню, кто придумал и предложил это сделать. Не важно. Тогда нам казалось, что мы нашли единственный верный выход. Нас всё равно убьют. И жить друг без друга мы не сможем. Мы разбили зеркало, чтобы нас никто не видел. Потом легли в ванну, наполнили её холодной водой, которая тут же нагрелась и чуть не закипела от наших пылающих тел. Потом мы перерезали осколками зеркала друг другу вены на обеих руках. Занялись любовью, а когда кончили, обнялись и стали смотреть, как жизнь уходит из нас розовой водой, переливающейся из ванной тонкими струйками. Мы умирали, глядя в глаза смерти, глядя в глаза друг другу. В её карих, широко открытых глазах прыгали чёртики. Моя любовь улыбалась мне на прощание. Страшно не было. Единственное, чего я боялся, — показать ей, что я боюсь умирать. Больше ничего не помню.
Отец. Как он нас нашёл? Даже Клык не смог. А он смог. Найти и спасти меня. Отдать мне свою кровь. Но не пережить то, что он увидел. Позора. Меня его друзья-сотрудники отвезли и спрятали в областной психиатрической больничке, где добрые врачи приняли и откачали придурка-суицидника. Отца спасти не смогли. Он умер той же ночью от обширного инфаркта. Оксану тоже не спасли. Мою любовь звали Оксаной. Она умерла. А меня звали Данилой. Даном. А теперь зовут Дэном. Денисом Орловым. Дан Задунайский умер. Умер для всех. Пропал без вести. Исчез навсегда. Вместе с Оксаной. Моя семья уехала из родного города, опасаясь мести Клыка. У меня даже нет их адреса. Я очень скучаю по ним. А они даже не знают, что я жив. Отец. Только после его смерти я понял, как любил его. Жестокого, закрытого, грузного. Любил вопреки. Мне нет прощения. Никого не вернуть. Ни отца, ни Оксану. Утрату не восполнить. Вины не искупить. С семьёй я смогу увидеться только после смерти Клыка. Я знаю, что папины друзья работают над этой проблемой. Но захотят ли они, мои самые близкие люди, увидеть меня? И смогу ли я глядеть им в глаза? Боюсь, что нет. Когда через пару месяцев врачам удалось вывести меня из глухой депрессии, друг отца передал мне мою часть наследства и новый паспорт. Российский паспорт. Я поехал в холодный и медленный Питер, чтобы утопиться навсегда в его северном уютном болоте. Со времён записи альбома прошло три года, но в Северной Пальмире ничего не изменилось. Те же тусы, те же ветры, та же вечная тоска по солнышку. Идеальный город, чтобы начать новую жизнь. Про Дана и его группу я не хотел даже думать. Дэну хватило отцовских денег, чтобы снять квартирку на год и выучиться на татуировщика. Учиться Дэну приходилось в основном на себе, поэтому моё тело с ног до головы покрылось рисунками. С каждой новой татушкой я всё дальше уходил от Дана. Вот только от боли никуда не уйти. И от снов, где снова и снова смеются карие искристые глаза. И я просыпаюсь в холодном поту. А Оксана не просыпается. Она не смогла жить без меня. А я смог. Без неё. И без себя. У меня даже радужки фальшивые — потому что никто не должен узнать в брутальном усатом бородатом татуировщике звезду украинского «М-tv» шестилетней давности. Шапка, надвинутая до глаз, тёмные очки — это Дэн. А если всё-таки случится форс-мажор, есть пара заготовленных фраз.
— Простите, но Вы обознались. Такое бывает. Да, мне уже неоднократно говорили. Нет, я никогда не слышал о такой группе. Хохлы? Надо же. Извините, я спешу.
Не хочу хвастаться, но за три года я стал одним из лучших мастеров в Питере. Вхожу в десятку вместе с такими мастодонтами, как Бардадим и Кредит. Работой обеспечен. В тату-культуру погружён с головой. Я даже нашёл способ заглушать постоянно гложущую меня боль, когда увлёкся подвесом. Нашёл форточку, которая открывается непросто, но в ней всегда есть свежий воздух для меня.
Самый главный и запоминающийся в подвесе — первый раз. Три года назад у меня денег было негусто, а подвес стоил денег. И вот во время январской «Татусы» звонит мне один приятель и говорит: хочешь подвеситься? Конечно хочу, только бабок нема. Фигня, говорит, у нас тут один чел всё оплатил, а сам отказался. Так что будешь висеть на халяву. Народ хочет зрелищ. Приходи скорее. Я не пошёл — побежал. Хотя очень волновался. На «Татусе» все пьяные, весёлые, а фиг ли — Новый год. Один я ходил с серьёзной миной — настраивался. Мне было очень страшно. Главное в подвесе — психологическая подготовка, нужно максимально расслабиться, успокоиться, а самое тяжёлое — не допустить в себя панику, суметь переступить границу в мозгу, которая не даёт тебе расслабиться перед подвесом. Прокололи меня тогда не слишком удачно. Самый первый крюк, он всегда самый болезненный. А крайний правый крюк мне вообще криво поставили — он мне всю дорогу подмышку тянул. Пока пятнадцать минут ходил с крюками по клубу, смотрел на тех, кто висит. Ребята висели, как котята. Так себе впечатление. Человек, чуждый нашей субкультуре, увидит только вандализм и никогда не решится на подвес. Может, это и хорошо. Вообще, основная масса молодёжи на подвес идёт, чтобы потом выложить фотки «вконтакте». Мне же он был просто необходим. Я считал подвес ритуалом для духовного успокоения, для новых открытий в мозгу. И правда ведь — открылась там форточка, щёлкнуло что-то и открылось. Но сначала — боль и крайне неприятные ощущения, когда меня потянули вверх. В момент, когда ноги оторвались от пола, вспышка в голове, и сразу же туда хлынул поток абсолютно неконтролируемых эмоций и воспоминаний: и счастливые глаза матери, и восхищённые глаза брата, и счастье, и секс, и я на сцене, и Оксана, и невероятный сгусток необъяснимых чувств. Боль ушла куда-то вниз, мне казалось, что я сжал её в кулак и не выпускаю. Три дня после первого подвеса с моего лица не сходила счастливая улыбка. Таким я себя помню, только когда первый раз ездил с семьёй на море. С тех пор я фанат и апологет подвеса.
Мне хватило ума разрезать язык, чтобы сплит скрыл мой украинский акцент. Мне хватило ума не пойти на концерт своей группы, которая, как ни странно, жива и даже приезжала прошлым летом в Питер. Мне не хватило ума не влюбиться снова. Я боюсь любить. Но ещё больше боюсь показаться трусом и поэтому признался ей во всём, как только стало невыносимо носить любовь в переполненном сердце. Я выплеснул признание и теперь боюсь, что зря. Но я знаю, она такая же, как и я. В ней тоже есть тайна. Она тоже страдает. Она обречена вечно жить со своей болью, не в силах что-либо исправить. Она такая же, как я, только лучше. Она никого не убивала. Она чудесная. На свете всегда есть человек, которому больнее, чем тебе. Как только я её увидел, понял, что она именно такой человек. И я могу ей помочь. И может быть, смогу спасти свою загубленную душу. Моя Кити! Моё спасение! Взъерошенный воробушек с серыми добрыми глазами и острым умом. В лужицах её серых глаз спит боль. Хрупкая красавица, пережившая трагедию и не подпускающая никого к своему сердцу. Слишком высока планка потерянной любви. Кити — трогательная. Мне всё время хочется её потрогать, чтобы убедиться, что она мне не снится. Она обижена жизнью и тоже боится любить. Я так хочу быть ей нужным. Просто быть рядом, согреть, спасти. А вместо этого подвесил её на крюках. Думал, что подвес ей поможет, как мне. Боюсь, что ошибся. Боюсь, что потерял её. Боюсь, что она поймёт, какой я трус.
Думаете, что вы теперь всё обо мне знаете? Ни черта вы обо мне не знаете. Знайте одно — я люблю Кити и никому не дам её обидеть. Даже себе.
Глава 17
Сны Кити. Пустота, колодец и бабочка
Чёрный бездонный колодец, из которого не видно звёзд. Падаешь в него, засыпая, выныриваешь — просыпаясь. Не очень приятно. Кити сидит на расстеленной кровати. Пора спать. Спать не хочется. Спать нельзя. Ведь к ней должен прийти Егор. Её Егор. Где его только черти носят? Телефон молчит. Такой смешной, нелепый оранжевый «Сименс». Ни звонка, ни СМС. Но он придёт. Он же всегда приходит. Как сон. Только бы не уснуть. Засыпать и просыпаться. Засыпать себя песком воспоминаний и просыпаться утром молотым кофе на кухонный стол. Кити встаёт с кровати и хочет подойти к окну, но ничего не получается. Окно всё дальше от неё с каждым шагом, а от кровати она не ушла ни на сантиметр. Как во сне. В чужом сне. Бредёт в бреду. Кити ложится. Если это сон, то нужно проснуться. А если не сон, то лучше бы заснуть. Страшно. Но почему Егор не пришёл? С ним Кити не страшно ничего. Ничего.