Энциклопедический словарь (Т-Ф)

Брокгауз Ф. А.

В. Тр.

Уксусная кислота

Уксусная кислота (хим.); строение ее. — Строение У. кислоты заинтересовало химиков со времени открытия Дюма трихлоруксусной кислоты, так как этим открытием был нанесен удар господствовавшей тогда электрохимической теории Берцелиуса. Последний, распределяя элементы на электроположительные и электроотрицательные, не признавал возможности замещения в органических веществах, без глубокого изменения их химических свойств, водорода (элемента электроположительного) хлором (элементом электроотрицательным), а между тем по наблюдениям Дюма («Comptes rendus» Парижской академии, 1839) оказалось, что «введение хлора на место водорода не изменяет совершенно внешних свойств молекулы...», почему Дюма и задается вопросом «покоятся ли электрохимические воззрения и представления о полярности, приписываемой молекулам (атомам) простых тел, на столь ясных фактах, чтобы их можно было считать предметами безусловной веры; если же их должно рассматривать как гипотезы, то подходят ли эти гипотезы к фактам?... Должно признать, продолжает он, что дело обстоит иначе. В неорганической химии путеводной нитью нам служит изоморфизм, теория, основанная на фактах, как хорошо известно, мало согласных с электрохимическими теориями. В органической химии ту же роль играет теория замещения... и может быть будущее покажет, что оба воззрения более тесно связаны между собою, что они вытекают из одних и тех же причин и могут быть обобщены под одним и тем же названием. Пока же на основании превращения У. кислоты в хлоруксусную и альдегида в хлоральдегид (хлорал) и из того обстоятельства, что в этих случаях весь водород может быть замещен равным ему объемом хлора без изменения основного химического характера вещества, можно вывести заключение, что в органической химии существуют типы, которые сохраняются и тогда, когда на место водорода мы вводим равные объемы хлора, брома и йода. А это значит, что теория замещения покоится на фактах и при том наиболее блестящих в органической химии». Приводя эту выдержку в своем годовом отчете шведской академии («Jahresbericht etc.», т. 19, 1840, стр. 370). Берцелиус замечает: «Дюма приготовил соединение, которому он придает рациональную формулу C4Cl6O3+H2O (Атомные веса современные; трихлоруксусная кислота рассматривается, как соединение ангидрида с водою.); это наблюдение он причисляет к faits les plus eclatants de la Chimie organique; это — основание его теории замещения. которая, по его мнению, опрокинет электрохимические теории..., а между тем оказывается, что стоит только его формулу написать несколько иначе, чтобы иметь соединение щавелевой кисл. с соответственным хлоридом, C2Cl6+C2O4H2, который остается соединенным со щавелевой кислотою и в кислоте, и в солях. Мы, следовательно, имеем дело с таким родом соединения, примеров которого известно много; многие... как простые, так и сложные радикалы обладают тем свойством, что их кислородсодержащая часть может вступать в соединение с основаниями и их лишаться, не теряя связи с хлорсодержащей частью. Это воззрение не приведено Дюма и не подвергнуто им опытной проверке, а между тем, если оно верно, то у нового учения, несовместимого, по Дюма, с господствовавшими до сих пор теоретическими представлениями, вырвана из под ног почва и оно должно пасть». Перечислив затем некоторые неорганические соединения, подобные, по его мнению, хлоруксусной кислоте (Между ними Берцелиусом приведен и хлор ангидрид хромовой кислоты — CrO2Cl2, который он считал за соединение надхлорного хрома (неизвестного и по сие время) с хромовым ангидридом: 3CrO2Cl2=CrCl6+2CrO3), Берцелиус продолжает: «хлоруксусная кислота Дюма, очевидно, принадлежит к этому классу соединений; в ней радикал углерода соединен и с кислородом, и с хлором. Она может быть, следовательно, щавелевой кислотою, в которой половина кислорода замещена хлором, или же соединением 1 атома (молекулы) щавелевой кислоты с 1 атомом (молекулой) полуторохлористого углерода — C2Cl6. Первое предположение не может быть принято, потому что оно допускает возможность замещения хлором 11/2, атомов кислорода (По Берцелиусу щавелевая кислота была C2O3.). Дюма же держится третьего представления, совершенно несовместимого с двумя вышеизложенными, по которому хлор замещает не кислород, а электроположительный водород, образуя углеводород C4Cl6, обладающий теми же свойствами сложного радикала, как и C4H6 или ацетил, и способный якобы с 3 атомами кислорода давать кислоту, тожественную по свойствам с У., но, как видно из сравнения (их физических свойств), вполне от нее отличную». Насколько Берцелиус в то время был глубоко убежден в различной конституции У. и трихлоруксусной кислоты, видно хорошо из замечания, высказанного им в том же году («Jahresb.», 19, 1840, 558) по поводу статьи Жерара («Journ. f. pr. Ch.», XIV, 17): "Жерар, говорит он, высказал новый взгляд на состав спирта, эфира и их производных; он следующий: известное соединение хрома, кислорода и хлора имеет формулу = CrO2Cl2, хлор замещает в нем атом кислорода (Подразумевается Берцелиусом 1 атом кислорода хромового ангидрида — CrO3). У. кислота C4H6+3O заключает в себе 2 атома (молекулы) щавелевой кислоты, из которых в одном весь кислород замещен водородом = C2O3+C2H6. И такой игрой в формулы заполнены 37 страниц. Но уже в следующем году Дюма, развивая далее идею типов , указал, что, говоря о тожестве свойств У.

и трихлоруксусной кислоты, он подразумевал тожество их химических свойств, наглядно выражающееся, напр., в аналогии распадения их под влиянием щелочей:

C2H3O2K + KOH = CH4 + K2CO8 и С2Cl3O2K + KOH = CHCl3 + K2CO8, так как CH4 и CHCl3 являются представителями одного и того же механического типа. С другой стороны, Либих и Греэм публично высказались за большую простоту, достигаемую на почве теории замещения, при рассмотрении хлоропроизводных обыкновенного эфира и эфиров муравьиной и У. кисл., полученных Малагутти, и Берцелиус, уступая давлению новых фактов, в 5-м изд. своего «Lehrbuch der Chemie» (Предисловие помечено ноябрем 1842 г.) , на стр. 709, позабыв свой резкий отзыв о Жераре, нашел возможным написать следующее: «Если мы припомним превращение (в тексте разложение) У. кислоты под влиянием хлора в хлорощавелевую кислоту (Хлорощавелевой — Chloroxalsaure — Берцелиус называет трихлоруксусную кисл. („Lehrbuch“, 5 изд., стр. 629).), то представляется возможным еще другой взгляд на состав У. кислоты (У. кисл. называется Берцелиусом Acetylsaure.), а именно — она может быть сочетанной щавелевой кислотой, в которой сочетающейся группой (Paarling) является C2H6, подобно тому, как сочетающейся группой в хлорощавелевой кислоте является C2Cl6, и тогда действие хлора на У. кислоту состояло бы только в превращении C2H6 в C2Cl6. Понятно, нельзя решить, является ли такое представление более правильным..., однако, полезно обратить внимание на возможность его». Таким образом Берцелиусу пришлось допустить возможность замещения водорода хлором без изменения химической функции первоначального тела, в котором происходить замещение. Не останавливаясь на приложении его воззрений к другим соединениям, перехожу к работам Кольбе, который для У. кислоты, а затем и для других предельных одноосновных кислот нашел ряд фактов, гармонировавших со взглядами Берцелиуса (Жерара). Исходной точкой для работ Кольбе послужило изучение кристаллического вещества, состава CCl4SO2, полученного ранее Берцелиусом и Марсэ при действии царской водки на CS2 и образовавшегося у Кольбе при действии на CS2 влажного хлора. Рядом превращений Кольбе (См. Kolbe, «Beitrage znr Kenntniss der gepaarten Verbindungen» («Ann. Ch. u. Ph.», 54, 1845, 145).) показал, что это тело представляет, выражаясь современным языком, хлор ангидрид трихлорометилсульфоновой кислоты, CCl4SO2 = CCl3.SO2Cl (Кольбе его назвал Schwefligsaures Kohlensuperchlorid), способный под влиянием щелочей давать соли соответственной кислоты — CCl3.SO2(OH) [по Кольбе НО + C2Cl3S2O5 — Chlorkohlenunterschwefelsaure] (Атомные веса: H=2, Cl=71, С=12 и О=16; а потому при современных атомных весах она — С4Сl6S2O6H2.) , которая под влиянием цинка замещает сначала один атом Сl водородом, образуя кислоту CHCl2.SO2(OH) [по Кольбе — wasserhaltige Chlorformylunterschwefelsaure (Берцелиус ("Jahresb. " 25, 1846, 91) замечает, что правильные считать ее сочетанием дитионовой кислоты S2O5 с хлороформилом, почему он CCl3SO2(OH) называет Kohlensuperchlorur (C2Cl6) — Dithionsaure (S2O5). Гидратная вода, по обыкновению, Берцелиусом не принимается во внимание.), а затем и другой, образуя кислоту CH2Cl.SO2(OH) [по Кольбе — Chlorelaylunterschwefelsaure], а, наконец, при восстановлении током или калиевой амальгамой (Реакция незадолго перед тем была применена Мельсансом для восстановления трихлоруксусной кислоты в уксусную.) замещает водородом и все три атома Сl, образуя метилсульфоновую кисл. CH3.SO2(OH) [по Кольбе — Methylunterschwefelsaure]. Аналогия этих соединений с хлороуксусными кислотами невольно бросалась в глаза; действительно, при тогдашних формулах получались два параллельных ряда, как видно из следующей таблички:

H2O+C2Cl6.S2O5 H2O+C2Cl6.C2O3 H2O+C2H2Cl4.S2O5 H2O+C2H2Cl4.C2O3 H2O+C2H4Cl2.S2O5 H2O+C2H4Cl2.C2O3 H2O+C2H6.S2O5 H2O+C2H6.C2O3 Это и не ускользнуло от Кольбе, который замечает (I. с. стр. 181): «к описанным выше сочетанным сернистым кислотам и непосредственно в хлороуглеродсернистой кислоте (выше — H2O+C2Cl6.S2O5 ) примыкает хлорощавелевая кислота, известная еще под названием хлоруксусной кислоты. Жидкий хлороуглерод — ССl (Сl=71, С=12; теперь мы пишем C2Cl4 — это хлороэтилен.), как известно, превращается на свету под влиянием хлора в — гексахлорэтан (по тогдашней номенклатуре — Kohlensuperchlorur), и можно ожидать, что, если бы его одновременно подвергнуть действию воды, то он, подобно хлористому висмуту, хлорной сурьме и т. д., в момент образования, заместит хлор кислородом. Опыт подтвердил предположение». При действии света и хлора на C2Cl4, находившийся под водою, Кольбе получил на ряду с гексахлорэтаном и трихлоруксусную кислоту и выразил превращение таким уравнением:

(Так как С2Сl4 может быть получен из CCl4 при пропускании его через накаленную) трубку, а ССl4 образуется при действии, при нагревании, Cl2 на CS2 то реакция Кольбе была первым по времени синтезом У. кислоты из элементов.)

«Образуется ли одновременно и свободная щавелевая кисл., трудно решить, так как на свету хлор тотчас же окисляет ее в У. кислоту»... Воззрение Берцелиуса на хлоруксусную кислоту "удивительным образом (auf eine tiberraschende Weise) подтверждается существованием и параллелизмом свойств сочетанных сернистых кислот, и, как мне кажется (говорит Кольбе I. с. стр. 186), выходит из области гипотез и приобретает высокую степень вероятности. Ибо, если хлороуглещавелевая (Chlorkohlenoxalsaure так теперь Кольбе называет хлоруксусную кислоту.) имеет состав, подобный составу хлороуглесернистой кислоты, то мы должны считать и У. кислоту, отвечающую метилсернистой, за сочетанную кислоту и рассматривать ее, как метилщавелевую: C2H6.C2O3 (Это взгляд, высказанный ранее Жераром). Не невероятно, что мы будем принуждены в будущем принять за сочетанные кислоты значительное число тех органических кислот, в которых в настоящее время, в силу ограниченности наших сведений — мы принимаем гипотетическиe радикалы... " «Что касается явлений замещения в этих сочетанных кисл., то они получают простое объяснение в том обстоятельстве, что различные, вероятно, изоморфные соединения способны замещать друг друга в роли сочетающихся групп (als Раarlinge, l. с. стр. 187), не изменяя существенно кислых свойств сочетанного с ними тела!» Дальнейшее экспериментальное подтверждение этого взгляда мы находим в статье Франкланда и Кольбе: «Ueber die chemische Constitution der Sauren der Reihe (CH2)2nO4 und der unter den Namen „Nitrile“ bekannten Verbindungen» ("Ann. Chem. n. Pharm. ", 65, 1848, 288). Исходя из представления, что все кислоты ряда (CH2)2nO4, построены подобно метилщавелевой кислоте (Теперь мы пишем CnH2nO2 и называем метилщавелевую кислоту — уксусной.), они замечают следующее: "если формула H2O+H2.C2O3 представляет истинное выражение рационального состава муравьиной кислоты, т. е. если ее считать за щавелевую кислоту, сочетанную с одним эквивалентом водорода (Выражение не верно; вместо Н гг. Франкланд и Кольбе употребляют перечеркнутую букву, которая равноценна 2 Н.), то без труда объясняется превращение при высокой температуре муравьинокислого аммония в водную синильную кислоту, потому что известно, и найдено еще Доберейнером, что щавелевокислый аммоний распадается при нагревании на воду и циан. Сочетанный в муравьиной кислоте водород участвует в реакции только тем, что он, соединяясь с цианом, образует синильную кислоту:

Обратное образование муравьиной кислоты из синильной под влиянием щелочей представляет не что иное, как повторение известного превращения растворенного в воде циана в щавелевую кислоту и аммиак, с тою лишь разницей; что в момент образования щавелевая кислота сочетается с водородом синильной кисл. ". То, что цианистый бензол (С6H5CN), напр., по Фелингу, не обладает кислыми свойствами и не образует берлинской лазури может быть, по мнению Кольбе и Франкланда, поставлено в параллель с неспособностью хлора хлористого этила к реакции с AgNO3, и правильность их наведения Кольбе и Франкланд доказывают синтезом по методу нитрилов (Нитрилы ими получались перегонкой серновинных кислот с KCN (методом Дюма и Малагутти с Лебланом): R'.SO3(OH)+KCN=R.CN+KHSO4) У., пропионовой (по тогдашнему, мет-ацетоновой,) и капроновой кислоты, Затем, в следующем году Кольбе подверг электролизу щелочные соли одноосновных предельных кислот и, в согласии со своей схемой, наблюдал при этом, при электролизе У. кислоты, образование этана, угольной кислоты и водорода: H2O+C2H6.C2O3=H2+[2CO2+C2H6], а при электролизе валериановой — октана, угольной же кислоты и водорода: H2O+C8H18.C2O3=H2+[2CO2+C8H18] . Впрочем, нельзя не заметить, что Кольбе ожидал получить из У. кислоты метил (СН3 )', соединенный с водородом, т. е. болотный газ, а из валериановой — бутил C4H9 , тоже соединенный с водородом, т. е. C4H10 (он называет C4H9 валлилом), но в этом ожидании надо видеть уступку получившим уже тогда значительные права гражданства формулам Жерара, который отказался от своего прежнего взгляда на У. кисл. и считал ее не за C4H8O4 каковой формулой, судя по криоскопическим данным, она обладает и на самом деле, а за C2H4O2 , как пишется во всех современных учебниках химии. Работами Кольбе строение У. кислоты, а вместе с тем и всех других органич. кислот было окончательно выяснено и роль последующих химиков свелась только к делению — в силу теоретических соображений и авторитета Жерара, формул Кольбе пополам и к переведению их на язык структурных воззрений, благодаря чему формула C2H6.C2O4H2 превратилась в CH3.CO(OH).

А. И. Горбов.

Уланы

Уланы — слово татарское: оглан, буквально значить «юноша». В Золотой орде огланами назывались члены ханской семьи из линий не восходивших на престол. Огланов много сосредоточилось в Польше, где они состояли на военной службе и где из них и возникли У. Первоначально одеяние их было чисто татарское; до нашего времени из него удержалась одна особенность — квадратный верх каски, соответствующий такому же верху шапки монгольской, существующей и поныне у наших калмыков.

И. В.

В России название У. впервые встречается в проекте учреждения новороссийской ландмилиции, где предполагалось сформирование поселенного уланского полка, вооруженного саблями и пиками. Такой конный полк и был сформирован, но получил название пикинерного (елисаветградского). При имп. Павле образованы еще два подобные полка: конно-польский товарищеский и литовско-татарский конный; однако, название У. не употреблялось до 1803 г., когда сформирован был л.-гв. уланский (ныне Ее Имп. Велич. Императрицы Александры Феодоровны) полк. Впоследствии сформированы или переименованы из драгунских в уланские полки: в 1805 г. Борисоглебский, в 1807 г. — Литовский и Волынский, в 1808 г. — Чугуевский, в 1812 г. — Серпуховский, Белгородский, Оренбургский, Владимирский и Ямбургский, в 1816 г. — Украинские уланские полки, в 1817 — л.-гв. У. Его Имп. Выс. цесаревича (ныне л.-гв. У. Его Величества), в 1827 г. — С. Петербургский, Курляндский, Смоленский и Харьковский. В 1882 г. уланские полки, кроме двух гвардейских, обращены в драгунские.

Улус

Улус. Это слово имеет несколько значений: самое общее из них — народ, поколение. Означает оно также орду, военную дружину. Иногда это слово употребляется в смысле сословия; так напр. «Хора-улус» — «черный или подлый люд», в отличие от «цагон иocy», сословия «белой (или знатной) кости». В Монголо-ойратском уставе 1640 г. У. имеет значение то жилого места вообще (Dorfschaft, по списку Палласа), то аймака, то родового союза, то целого племени. Чаще всего слово У. употреблялось у древних монголов и калмыков для обозначения определенной формы родового союза, составлявшего часть более обширной родовой группы — «племени» (Тангаги). В этом последнем смысле У. означал союз нескольких отоков (родов) и аймаков, ведущих свое происхождение от общего племенного корня. У., как обозначение особой формы родового союза, встречается исключительно у монгольских племен (монголов, калмыков и бурят), хотя сходные с ними родовые организации можно найти у всех азиатских кочевников. Характернейшая черта У. — это их подвижность. Это не прочные, прикрепленные к определенному месту поселения оседло-земледельческих народов, а своеобразные, многолюдные родовые союзы кочевников, меняющих место пребывания в зависимости от времени года, урожая, кормов, обилия или недостатка воды в том или другом месте. Территории, по которым кочевали У., имели, конечно, границы, но в пределах этих очень больших по пространству территорий передвижение У., равно как отдельных их частей, было совершенно свободное, «безвозбранное». Этот взгляд на землю, как на общее достояние всех У., калмыки перенесли и в Россию, когда прикочевали на Волгу. Признавая всю степь общим владением У., они не установили ни определенных границ между У., ни определенных пространств для кочевки улусных родов. Бурятские поколения, перекочевавшие в XVI и XVII вв. из Монголии к Байкалу, также занимали земли целыми группами родов и владеют ими до сих пор сообща. В административном отношении монгольские и калмыцкие У. сохраняли очень долго (до начала XIX в.) те же основные черты, которые отличали улусное устройство монголов еще во времена Чингисхана: каждый У. составлял отдельную кочевую орду, управляемую своим родовым вождем — нойоном, находившимся в вассальной зависимости от тайши. Отношения нойонов к тайши определялись началами родового старейшинства, т. е. лучшим и обширнейшим У. владел сам тайша, а менее обширные он раздавал в управление наследственным нойонам, сообразно с их родовым старейшинством. Нойон или тайша управлял У. неограниченно, но произвол его в значительной степени регулировался издревле установившимся обычным правом, носителями и выразителями которого являлись лучшие улусные люди — почетные старики. Улусные люди — они же сородичи — обязаны были своему вождю послушанием и ратной службой; они вносили подати на покрытие разных нужд как общественных, так и личных тайши или нойона. Внутреннее устройство У. отмечено всеми чертами родового быта. У., как слишком обширный родовой союз, делился естественно на более мелкие родовые группы — отеки, аймаки и хотоны. Каждая из этих групп управлялась наследственным старейшим родоначальником, которому присваивались разные названия — зайсанга (глава отока), шуленги (глава аймака), ахха или ага (глава хотона). Отвечая за благополучие и порядок в своих кочевьях перед нойоном или тайшой, старейшины содействовали тому, что такая подвижная, текучая общественная группа, как У., сохраняла свою целость, представляя собою прекрасно организованную как для самозащиты, так и нападения боевую орду. В видах большей боевой готовности У. делились еще на искусственные группы — сотни, сорока и десятки, а для сохранения его целости строго возбранялось родовичам откочевывать в чужие У. Всякий перебежчик по строгим началам ойратства подлежал возврату в старый его род, так как освященный веками обычай обязывал родовича стоять всю жизнь на страже. своей родной ставки, своего куреня (хотона). Родовой характер улусного устройства у монгольских патриархальных племен сказывается в трех основных устоях его: родовой солидарности, ответственности и круговой поруке. Родовая солидарность одно-улусных родовичей выражается в обязательном призрении бедных и взаимной помощи. По исконным обычаям монголов, всякий бедняк не только находил у своих одноулусников пищу и приют, но также радушный, братский приют. Богатый сосед всегда приходил на помощь бедному, снабжая его скотом, съестными припасами и всем нужным. Безвозмездный взаимный обмен услуг между родовичами считался обязательным. Круговая порука и ответственность членов одного У. перед членами другого вытекали из того основного начала родового быта, в силу которого всякий У. играл по отношению к чужому роду или У. роль одного коллективного лица. За вину родовича отвечал не только виновный, но все родовичи того союза, к которому он принадлежал. Если виновник какого-либо преступления не открывался, то штраф или виру платил весь род или весь У., на который падало подозрение. Напротив, очистительная присяга одного или нескольких одноулусников совершенно освобождала в некоторых случаях заподозренного родовича. Улусный суд, состоявший из правителя У. и почетных стариков, разбирал споры между одноулусниками; междуродовой суд решал дела, касавшиеся интересов нескольких У. или родов. Древнее улусное устройство потерпело значительные изменения у волжских калмыков в первой половине прошлого столетия (в 1834 г.). Главнейшие из них заключаются в том, что сильно были урезаны права владельцев улусов. У. были ограничены территориально: судебная власть нойонов перешла к суду «зарго», в котором рядом с депутатами от калмыцкого народа заседали также русские чиновники. У восточных монголов родовая организация У. сохранилась до сих пор в гораздо. большей чистоте. У бурят, судя по некоторым историческим данным, улусное устройство в момент их перехода в русское подданство (в XVII в.) было совершенно тожественно с организацией У. у монголов; но с течением времени бурятский У. теряет свои первоначальные большие размеры и начинает означать небольшую группу близкородственных ротонов, кочевавших вместе. Так, в степных законах селенгинских бурят (от 1823 г.) слово У. употребляется в смысле стойбища или небольшой группы юрт или кибиток, составляющих только малую часть рода. Еще 30 — 40 лет тому назад бурятский У. имел следующий внешний вид. Каждый У. состоял обыкновенно из нескольких жерденных загородей. В каждой загороди находилось несколько юрт с разными пристройками. В одной из этих юрт жид старший в семье бурят, старик со старухой, иногда с какими-нибудь сиротами родственниками. В другой, рядом стоявшей юрте, жил сын этого старика, с женой и детьми. Если у старика были еще женатые сыновья, то и они жили в особых юртах, но в той же загороди. У всего этого семейного родового круга пашни, покосы, скот были общие. Все члены загороди работали сообща. При всякой жаренине, при всяком сборе гостей все участвовали, как одна семья. Рядом, в другой подобной же изгороди, жили ближайшие родственники главы первой группы юрт, напр. его братья со своими семьями; и тут в одной общей изгороди, посредине, стояла юрта старшего в роде, по бокам — юрты его сыновей. В более отдаленных загородях жили дальние родственники, которые назывались соседями. Наконец, еще более отдаленные родственники обособлялись в новый У., имевший такое же устройство. Группа подобных соседних У. составляла род, родовую общину (Щапов). Внешний вид бурятского У., таким образом, был совершенно тожествен с видом большого калмыцкого У.: разница между ними была только в числе кибиток и в пространстве, занимаемом ими. Начала родовой солидарности и взаимной помощи сказывались у бурят в целом ряде обычаев и обрядов, происхождение которых относится к глубочайшей древности, Так, во всех улусных общинах безродные сироты и бедные ходили по юртам, как по своим родным жилищам, и находили там приют и пропитание. Они могли сами, без всякого спросу, взять что увидят в юрте съестного. Если в какой-нибудь юрте закалывали барана, готовили жаренину, то буряты всех одноулусных юрт могли, не стесняясь, идти на жаренину, как на общую трапезу. К общеродовым и, следовательно, улусным обязанностям относятся также поднесение невесте подарков, когда она перед свадьбой объезжает своих родных; уплата калыма в складчину за бедного жениха; так наз. «нэшвер», заключающийся в том, что всякий раз, когда кто-нибудь устраивает у себя свадьбу, вечеринку и т. д., родственники-одноулусники, и даже из других У., обязаны привозить с собою мясо, молочные продукты и другие съестные припасы, служащие серьезным подспорьем для родовича, устроившего торжество. Круговая порука и ответственность у селенгинских бурят долго сохранялись в виде обязанности платить за украденную вещь или скотину, если воровской след привел к У. и последний не мог его отвести. Присяга одного или нескольких близких родственников, удостоверяющая добросовестность и честность заподозренного лица, освобождала его от наказания. Таких черт общеродовой солидарности и ответственности в бурятских У. в начале XIX в. было гораздо больше, но за последнее столетие улусное устройство бурят претерпело едва ли не еще более серьезные изменения, нежели устройство калмыков. Главные причины этих изменений — смешение родов, распространение среди бурят ламаизма с одной стороны и хлебопашества с другой. В направлении, разлагавшем древнюю родовую организацию бурят, влияли также правительственные мероприятия последних десятилетий. Бурятские У. во многих местах обратились в неподвижные жилые места, с разнородным населением; древнее обычное право выходило из употребления и уступало место новым правоотношениям, а вместе с тем падали и те устои, которые придавали улусной организации такую крепость и единство. Ср. Pallas, «Sammlungen der historischen Nachrichten uber die Mongolischen Volkerschaften»; Georgi, «Reisen»; M. Kroll, «Das Geschlechts— und Familienwesen der Transbaikalischen Burjaten» («Zeitschrift fur Social— und WirtschaftsGeschichte», 1898); Леонтович, «Калмыцкое право»; его же, «Древний МонголоОйратский устав взысканий»; Голстунский, «Монголо-Ойратский закон 1640 г.»; Самоквасов, «Сборник обычного права сибирских инородцев»; А. Щапов, «Бурятская улусная родовая община» («Изв. Вост. Сиб. Отд. Имп. Рус. Географ. Общ.», 1875); М. Кроль, «Формы землепользования в Забайкальской области» («Материалы по исследованию землевладения и землепользования в Забайкальской области», вып. 10).

М. Кроль.

Ультиматум

Ультиматум — так называется дипломатическая нота, в которой одна из держав объявляет другой свое безусловное, последнее требование, неисполнение которого должно повлечь за собою разрыв дипломатических сношений, а затем, в случае необходимости, и принятие принудительных военных мер.

Ум

Ум. — В процессах сложившегося сознания самонаблюдение различает три основных группы явлений: 1) восприятия и их интеллектуальную переработку, 2) изменения эмоционального равновесия; 3) волевые импульсы. Различение это имеет характер абстракции в том смысле, что мы не знаем состояния сознания, в котором какойлибо из этих элементов отсутствовал бы совершенно; но возможность различной количественной и качественной их комбинировки и невозможность сведения одного из них на другие заставляет нас различать их так же, как различаем мы в объективных предметах форму и цвет, никогда не наблюдаемые в чистом виде. Первая из основных групп психических процессов носит название У., умственной или познавательной деятельности. Разнообразие явлений этой группы и количественное преобладание дифференцированных интеллектуальных процессов над процессами обеих других групп вели и нередко ведут до сих пор к чрезмерному расширению объема понятия «ум» и отожествлению с ним всей совокупности явлений сознания; с другой стороны, та роль, которую в интеллектуальной деятельности культурного человека играют самые сложные процессы переработки восприятия, ведет к вносящему такую же сбивчивость сужению объема понятия и отожествлению «У.» с этими процессами, совокупность которых мы обнимаем именем рассудка, разума и т. д. Трехчленное деление получило в психологии всеобщее распространение сравнительно недавно, благодаря главным образом Канту. Изучать умственную деятельность можно или в ее элементах, или поскольку они объединены в индивидуальной психологии и характеризуют интеллектуальную индивидуальность. Характерная особенность нашего сознания состоит в том, что из бесчисленного множества явлений внешнего мира материал для умственных операций доставляет только ничтожная часть — явления, могущие быть воспринятыми при посредстве наших органов чувств. Можно представить себе душевный мир, область восприятия которого ограничена почти исключительно осязательными впечатлениями (слепая и глухонемая Лаура Бриджмен); при этих условиях возможно образование довольно сложных представлений, но душевная жизнь будет отличаться поразительной односторонностью. Из восприятий зрительных и слуховых большее значение для умственного развития имеют, по-видимому, последняя, вследствие тесной связи их со звуковой речью, которой главным образом мы обязаны возможностью пользоваться умственным опытом, накопленным предшествовавшими поколениями: глухонемые, не получившие образования, остаются всю жизнь на уровне слабоумных даже в том случае, когда глухота не зависать от более общего поражения мозга. Но и при полной невредимости органов чувств не все впечатления, на них действующие, входят в наше сознание как материал, пригодный для дальнейшей умственной переработки. Большая часть получаемых нами ежедневно впечатлений для этого слишком неясны и расплывчаты. Для того, чтобы они стали восприятиями, нужны, помимо условий физиологического характера, условия интеллектуального свойства, определяющие интеллектуальную индивидуальность. Впечатления становятся ясными восприятиями только в том случае, если они встречают в нашем сознании своего рода резонаторы, в виде содержащихся в нем образов воспоминания, совместное возбуждение которых усиливает чувственное раздражение (апперцепция). Человек, незнакомый с растительным миром, получит при рассматривании цветка изумительно скудное количество восприятий, сравнительно с ботаником. То же наблюдают на себе неспециалисты при посещении, напр., выставки машин. Единичные сильные впечатления могут при этом еще проникать в сознание, но они в нем не задерживаются и не усваиваются, так как не вступают в связь с нашими представлениями и понятиями и остаются без последствий в смысле дальнейшей умственной переработки. В таком положении, по отношению ко всей области внешних впечатлений, находится сознание ребенка в первое время по его появлении на свет. Пока впечатления внешнего мира не образовали еще никаких прочных

следов для воспоминаний, до тех пор не возникает и та ткань психологических отношений, в которой все последующие впечатления тотчас же сплетаются с умственными приобретениями предшествующего времени. Даже тогда, когда часто повторяющиеся впечатления создали уже в сознании ребенка прочные следы, число его восприятий отличается большою скудостью и односторонностью, в соответствии с малочисленностью и однообразием его воспоминаний. Так же скудны и односторонни восприятия дикаря. Образование и наука повышают нашу восприимчивость к внешним впечатлениям, создавая в нашем сознании созвучия с самыми разнородными впечатлениями внешнего мира. Самым важным следствием влияния наличного запаса представлений на процесс восприятия является возможность выбора между действующими на нас впечатлениями. Содержание сознания ребенка находится в полной зависимости от случайностей окружающей его обстановки; на него действуют в каждый данный момент лишь наиболее сильные раздражения, независимо от внутренней связи явлений. У взрослых, напротив того, процесс восприятия все более и более подчиняется наклонностям каждого, складывающимся из личного душевного опыта. Нами воспринимаются предпочтительно те впечатления, которые находят отзвук в накопленных нами представлениях и ассоциациях их; каждый шаг в этом направлении прогрессивно усиливает отзывчивость, так что, наконец, самый легкий намек на близкое нашему интеллектуальному миру впечатление вызывает ясное и отчетливое восприятие. Этим путем поддерживается единство нашей личности, создается интеллектуальная индивидуальность. Из сказанного ясно, какое выдающееся влияние на все течение нашей умственной жизни оказывает память. Ходячее представление, противополагающее развитие памяти умственному развитию, основано на недоразумении. Наши воспоминания не только образуют ту сеть, в которую вплетаются новые впечатления, но отчасти определяют выбор тех восприятий, которые войдут в наше сознание в качестве обновляющего материала, и то место, которое они займут в общей сети психологических отношений. Они влияют не только на количество, но и на качество получаемых восприятий. Мы видим в фетише не то, что видит в нем африканский дикарь; апперципируемый объект изменяется под влиянием «апперципирующей массы», как и сам он ее видоизменяет, входя с ней в сочетание. Ослабление памяти в старости или под влиянием прогрессивного паралича ведет к распадению умственной жизни и утрате интеллектуальной индивидуальности: личность становится беспомощной жертвой случайных сильнейших впечатлений момента, не сочетающихся друг с другом и остающихся без дальнейшей переработки. То противопоставление памяти умственному развитию, о котором мы упомянули, основано на отожествлении памяти вообще с некоторыми специальными ее видами. При привычке к отвлеченному мышлению могут, напр., ослабевать конкретные воспоминания, потому что отвлечение и состоит в том, что в продукте сложной и разнородной ассоциации представлений отпадают их конкретные черты; на крайних степенях этого процесса конкретные черты могут даже отсутствовать совершенно и заместиться символом или знаком. На этих ступенях возможно то явление, которое Гете охарактеризовал в словах: «wo die Вegriffe fehlen, da stellt ein Wort zur rechten Zeit sich ein», т. е. возникновение идей, лишенных всякой конкретной основы в форме конкретных образов, воспоминаний, — подводный камень, о который так часто разбивались философские умозрения. Нельзя, однако. выводить отсюда заключение неблагоприятное для памяти вообще; наоборот, отвлеченное мышление предполагает наличность сложного и разнородного комплекса воспоминаний. Другим важным фактором, влияющим на течение умственной деятельности, является внимание. Оно оказывает влияние уже на процессы восприятия, повышая нашу восприимчивость к тем впечатлениям, на которые оно направлено. Еще более значительной является его роль в процессах переработки восприятий. Если воспринимаются только впечатления, находящие себе отзвук в апперципирующей массе нашего сознания, то связь эта во всяком случае обоюдна, и восприятие оживляет в нашем сознании только созвучащие следы прежнего душевного опыта. Подобных созвучащих следов в развитом сознании каждое восприятие находит так много, что исходящее из него непроизвольное течение представлений может принимать крайне разнообразный и иногда совершенно беспорядочный характер. Последнее наблюдается в тех случаях, когда, под влиянием усталости, мы «даем полную волю» нашим ассоциациям представлений; в сознании проносятся тогда хаотические обрывки представлений, соединенные между собой часто только случайною внешней связью и заводящие нас так далеко от исходного пункта ваших размышлений, что, сделав усилие над собой для обозрения пройденного нами пути, мы становимся в тупик перед зигзагами наших представлений. В еще более резкой форме это наблюдается при «вихре идей» у душевнобольных. Внимание вносить в течение наших представлений планомерность; неизвестным нам ближе путем оно, при посредстве созвучащих с данным восприятием «резонаторов», усиливает все соответствующее планам, желаниям и потребностям личности и таким образом создает для течения представлений определенные рамки. Устойчивость внимания, способность к его сосредоточению зависит, по-видимому, ближайшим образом от эмоциональной характеристики личности, глубины и устойчивости ее эмоций, — а последнее определяется существованием в сознании мощной, тесно объединенной группы представлений и идей; этим, вероятно, объясняется, что способность к глубокому сосредоточению внимания часто наблюдается у «узких» и «односторонних» людей. Сочетание способности к устойчивому вниманию с широтой и разносторонностью идейного содержания сознания дает гениев. Ошибка, часто совершаемая людьми, говорящими о «рассеянности» ученого и о «рассеянности» ребенка, отвлекающегося от занятий по поводу всякого пустяка, зависит от смешения двух прямо противоположных явлений: в последнем случае мы имеем перед собой полную неспособность сосредоточить на чем либо внимание (явление, часто наблюдаемое и у взрослых под влиянием усталости), во втором — такое глубокое сосредоточение внимания на внутренней работе, что посторонние ей предметы не в состоянии достигнуть сознания. На высших степенях этого состояния перед заполняющей все сознание умственной работой может отступить на задний план даже смертельная опасность (предсмертные минуты Архимеда). Третьим моментом, определяющим течение умственной деятельности, является «утомляемость» личности. Она очень велика у слабоумных, идиотов, при старческом распадении умственной жизни. Уменьшаясь под влиянием упражнения, проявляясь менее заметно при занятиях в знакомых областях, утомляемость в то же время — как показали новейшие исследования, — имеет, подобно памяти и вниманию, резко индивидуальный характер и входит в характеристику интеллектуальной индивидуальности в качестве одного из существенных ее признаков. Особый вид утомляемости мы имеем в тех случаях, когда она стоит в прямой связи с повышенной впечатлительностью: эти случаи и повели к возникновению теории, отожествляющей гений с психозом, так как гениальность часто сопровождается резко выраженной невр— и психастенией. Завися от усиленной впечатлительности и находя в последней себе поправку, эта утомляемость не исключает — при благоприятных условиях — возможности крупной по своему объему работы. — На эмоции интеллектуальная деятельность оказывает умеряющее влияние; представление, соединенное с яркой эмоцией, вступая в ассоциацию с другими рядами представлений, находит среди них представления, связанные с иными чувствованиями, нейтрализующими до известной степени первоначальную эмоцию. Но в то же время она углубляет их: если с одним из членов сложной ассоциации связана пережитая нами когда-то эмоция, то чем разнороднее и сложнее ассоциация, тем чаще по самым разнообразны м поводам будет возникать у нас в памяти воспоминание об этой эмоции. Распространенное представление о том, что «образование не делает людей более счастливыми» имеет, поэтому, основание, если критерием счастья считать непосредственную жизнерадостность, а не интенсивность и полноту душевной жизни: дикари и дети с их неразвитой памятью, непосредственнее и жизнерадостнее, чем образованный человек, сохраняющий воспоминания о прошлых страданиях, окрашивающие оттенком грусти и заботы думы о будущем. Эмоции первых ярче, но поверхностнее. В качественном отношении интеллектуальная деятельность влияет особенно на расширение симпатических чувствований; влияние ее в этом отношении так резко, что известную формулу: «все понять, значить все простить», можно было бы с полным правом перефразировать так: «все познать, значит все полюбить». Интеллектуальная деятельность сопровождается особыми «интеллектуальными эмоциями». Подобно другим высшим эмоциям, интеллектуальные эмоции уступают по своей интенсивности низшим в момент их появления, но характеризуются несравненно большей способностью к возобновлению. Сопровождая почти беспрерывно наше мышление в течение всей жизни, он у личности с широко развитой умственной деятельностью придают основному фону душевного настроения устойчивость и ровность, и могут исчезнуть только под влиянием исключительно тяжелых потрясений, надламывающих психическую индивидуальность. Относительно наших реакций на внешние впечатления умственная деятельность оказывает резко задерживающее влияние. В этой задержке и смысл ее возникновения в филогенезисе органического мира, в качестве одного из механизмов приспособления организмов к более сложной среде. Кроме простых впечатлений, вызывающих даже у современного человека простые рефлексы (рефлекторный кашель при попадании в дыхательное горло инородного тела, рефлекторная рвота и т. д.), на организм действуют явления, слагающиеся из ряда последовательных впечатлений. Функция умственной деятельности и состоит в том, чтобы задержать реакцию при воздействии первого из этих впечатлений, дать возможность подействовать следующим впечатлениям, дать возможность сочетаться новым восприятиям с воспоминаниями о прежнем опыте и выработать целесообразную и планомерную реакцию. Выработанные при посредстве сознания сложные ряды реакций на сложные ряды впечатлений превращаются, благодаря навыку, в инстинктивные, т. е. протекающие настолько быстро, что обычно они не проникают в сознание и подходят к типу рефлекса. Умственной деятельности настолько присуща склонность к задержке реакций, что при одностороннем направлении душевного развития только в сторону воспитания У. легко возникают явления «паралича» или, вернее, «недоразвития воли». Нормальный ряд психических процессов (восприятие, интеллектуальная переработка, волевая реакция) часто не совершается в полном виде или под влиянием пассивной мечтательности, или вследствие того, что воспитание заменяет самодеятельность дисциплиной и ставит рефлекторное исполнение приказания на место волевого акта, вытекающего из интеллектуальной работы личности. Отсюда может произойти то странное разъединение интеллектуальной и волевой сфер, которое так часто поражало моралистов и нашло себе выражение в известном стихе: video meliora proboque, deteriora sequor. Действия личности определяются при этом по преимуществу принявшими инстинктивный характер привычками и не имеют опоры в ее интеллектуальном мире, знаниях, убеждениях и взглядах. Переход интеллектуального процесса в волевой импульс возможен только при известной энергии первого, поэтому подобное явление наблюдается даже у людей с развитой волей в моменты усталости и представляет один из стойких симптомов неврастении, отражающейся не столько на качестве, сколько на энергии умственных процессов. О различном значении термина ум см. Эйслер, «Worterb. d. philosoph. Begriffe», слова Vernuft, Verstand, Intellect (Б., 1898).

П.

Умозрение

Умозрение. — Термином «У.» (speculatio) нередко обозначают такую деятельность мышления, которая вращается в сфере предметов или событий. не данных на опыте, но лишь предполагаемых. В этом смысле теория эфира, теория происхождения видов, космическая теории Канта и Лапласа суть учения умозрительные. Но при таком словоупотреблении объем понятия «У.» лишается должной определенности, так как даже в том, что относится к области точного опытного знания, всегда есть элементы предположительные. Различие между умозрительным и опытным получается, при этом, лишь степенное, а не родовое. Для приобретения термином У. последнего значения необходимо установить родовое же различие предметов опытных и умозрительных, как таких, с одной стороны, которые могут или могли бы быть воспринимаемы при известных, хотя бы неосуществимых собственно для человека, условиях чувственного восприятия, и с другой — таких, которые доступны только мышлению. Это различие приводить к установлению тесного или точного смысла термина У., как мышления, содержание которого — только мыслимое или сверхчувственное. При таком понимали сказанного термина, учению об У. предстоит решить следующие вопросы: 1) действительно ли существует У., т. е. мысль с сверхчувственным содержанием, 2) где источник этого содержания, 3) в чем предмет У. и 4) каков его метод. 1) Философия опытного реализма не имеет нужды в У. в тесном значении этого слова, а философия эмпиризма не признает его возможным. Опытный реализм предполагает сущим в себе нечто данное на опыте, напр. вещество или душу, или то и другую вместе, и, следовательно, почерпает для себя содержание исключительно в опыте. Эмпиризм утверждает, что самое мышление есть сочетание представлений, упроченное постоянным повторением, т. е. что необходимость мысли есть упроченная до неразрывности совокупность ее чувственных элементов. О степени этой неразрывности между эмпиристами идет спор: одни (Джон Стюарт Милль) допускают мыслимость таких условий, при коих самые прочные сочетания представлений могут распасться; другие (Герберт Спенсер) полагают, что сочетания, бывшие всегда совершенно неразрывными, не могут быть мыслимы расторгнутыми и, следовательно, образуют собою для нас истины необходимые. Оба взгляда исключают возможность появления в содержании мысли чего-либо сверхчувственного. Затруднение реализма состоит в невозможности объяснить, каким образом предметы, несомненно всецело обусловленные деятельностью наших восприятий, могут существовать независимо от восприятий. Что касается до эмпиризма, то он не может отрицать, что мы имеем — хотя бы ложное — понятие о сверхчувственном, а Герберт Спенсер утверждает даже, что этому понятию соответствует действительное, хотя непознаваемое бытие. 2) Мыслители, признающие возможность сверхчувственного содержания мышления, естественно должны ответить на вопрос о его источнике. Простейшим и исторически первым ответом на этот вопрос служит ответ мистический. Мистики предполагают в душе способность непосредственного усмотрения сверхчувственного, признавая условием деятельности этой способности или существование души вне телесной оболочки (Платон), или, хотя бы в этой оболочке, особое состояние экстаза (Плотин), или особую одаренность избранных душ (Шеллинг), или действие Божественной благодати, или, наконец, присущую душе веру (между прочим — В. С. Соловьев). Из новейших философов Гартманн признает первоисточником всякой философии бессознательное, но могущее быть возведенным к сознанию единение с абсолютным. Мистическое решение вопроса об источнике У. является, однако, произвольным, так как ссылается на орган по существу своему недоступный логической проверке и потому допускающий предположение, не есть ли результат его действия простая греза, нередко даже болезненно настроенного воображения. Новые философы догматического направления считали понятия о сверхчувственном присущими уму по самой его природе; во многом оппонирующая этим философам так назыв. шотландская философия в существе дела решает вопрос об источниках У. таким же образом. Это решение вопроса также произвольно, ибо таким путем всякое почему-либо любезное философу положение можно защищать как необходимо присущее уму. Поэтому Кант совершенно правильно поставил философии задачу — вместо искания в уме готовых присущих ему убеждений — исследование его познавательной силы. Признавая сверхчувственное происхождение мышления, защищая априорность представлений пространства и времени, Кант вместе с тем отвергает возможность проникнуть познанием за пределы опыта. При этом остается, однако, известный вид познания сверхчувственного, именно познание самого познающего ума — и необходимо возникает вопрос, как оно возможно. Этот вопрос послужил началом новой эпохи в учении об У. Решение его Фризом, полагавшим, что самопознание ума совершается посредством внутреннего опыта, не могло удовлетворить мыслителей, так как оно приводить к тому выводу, что опытом познается сверхопытное. Если верно положение критической философии, что ум есть единственное сверхчувственное, которое мы знаем, то самопознание ума есть акт не опытный, а умозрительный, и надлежит определить его орган. Фихте нашел такой орган в умственном воззрении, состоящем в том, что бессознательный процесс умственной деятельности действием рефлексии, т. е. обращения ума на самого себя, сознается нами. Но взгляд Фихте предполагает заранее достоверно известною некоторую сверхсознательную деятельность, т. е. нечто вне сознающего "я", и, стало быть, является возвратом к догматизму, который у Шеллинга принимает, сверх того, мистический оттенок. Если источник У. должен быть обнаружен чрез самоисследование ума, то прежде, чем говорить об уме бессознательном, нужно начать с действий ума в сфере сознания. В этой сфере ум обнаруживает себя, как логический закон мысли, сам в себе не имеющий ничего воззрительного, но предъявляемый всякому воззрительному, чувственному содержанию, как руководящее мышлением требование. Если допустить, что такое требование находит себе в опытном познании полное осуществление, т. е. если это познание всецело удовлетворяет ум, то опыт и У. совпадают, и никакой нужды в особом умозрительном содержании мышления не оказывается. Если же область опыта не может дать уму полного удовлетворения, то, сознав, в чем состоит логическая неудовлетворительность опытного знания, мы тем самым узнаем, каково должно быть то, что составляет предмет У., т. е. достигаем возможного для нас понятия о сверхчувственном. Верховное требование ума состоит в том, чтобы в нашем познании не оставалось ничего логически необоснованного, никакого косного содержания, претыкаясь о которое мыслящий ум должен заявить: «это есть нечто для меня непроницаемое». Необходимость сделать такое заявление есть признание необходимого противоречия данного понятия тому, чем оно должно быть по требованию ума. Следовательно источником У., коль скоро оно превышает область опыта, могут быть только открываемые нашею мыслью необходимые противоречия в предлежащих ей понятиях. Этот источник У. указан двумя мыслителями — Гербартом и Гегелем; отвергнув его, необходимо либо, вместе с эмпиристами, отвергнуть самое У., либо обратиться к мистическому или догматическому решению вопроса об его источнике. 3) Для последовательно мыслящего реалиста опытный предмет, как таковой, есть и предмет У. или, правильнее, того, что для реалиста заменяет собою У.; для последовательно мыслящего эмпириста нет и предмета У. Для мистика и догматика, произвольно установляющих его орган, возможно столь же произвольно установить и открываемый этим органом предмет. т. е. произвольно отнести к числу неоспоримых истин напр. бытие Бога, внесознательную реальность мира, бытие духовной субстанции до или после ее единения с телом и т. под. Для мыслителей, признающих источник У. в необходимых противоречиях, данных нашему познанию понятий, предмет У. не есть нечто заранее предначертанное: это предмет мыслимый без противоречия требованиям ума. Мыслимо, что такого предмета можно достигнуть, преобразовав по логическим требованиям отдельно взятые понятия опыта: так думает Гербарт. Возможно, что для этого нужно подвергнуть преобразованию всю систему наших понятий, развив ее по требованиям ума: так полагает Гегель. Но мыслима и третья точка зрения: найти удовлетворение требованиям ума совершенно невозможно никаким преобразованием ни части, ни всей совокупности понятий, содержание коих взято из опыта, ибо в области опыта ум всегда есть только форма, не могущая отожествиться с содержанием; поэтому необходимо мыслить сверхчувственное, умопостигаемое сущее, как совершенно целостный, содержательный ум. Это положение принадлежит философии феноменального формализма. 4) Сообразно источнику и предмету У. установляется и метод последнего. Произвольно признав за сверхчувственное опытный предмет, или же установив ряд необходимых готовых истин о сверхчувственном, реализм, мистицизм и догматизм могут затем, путем обыкновенных силлогистических приемов, делать из этих истин дальнейшие выводы, и потому ни о каком особом умозрительном методе у них не поднимается и вопроса. Кант, поставив задачею критической философии самоисследование ума, т. е. обратив (хотя и без объяснения того, как это возможно) самый ум в предмет У., указал и на основные функции самодеятельно познающего ума, которые суть вместе с тем и основные приемы метода, определяя познание, как синтетическое суждение a priori. Кант указал тем самым на требование творческой деятельности ума, так как синтез a priori предполагает способность ума из себя самого умножать содержание познания; установлением таблицы категорий он поставил задачу возвести законы природы к их логическому и при том систематическому априорному обоснованию; в своем учении об идеях он указал на неизбежное стремление ума к безусловному, к внесению высшего единства в систему априорных истин. Но употреблению этих умозрительных действий Кант придал исключительно субъективный характер, указав, таким образом, свойства У. как бы лишь для того, чтобы всемерно умалить его философское значение. Немецкий идеализм после Канта восстановляет значение умозрительного метода; но лишь у Гегеля учение о последнем получает свой выработанный вид. Логика Гегеля гораздо ближе к «Критике чистого разума» Канта, чем обыкновенно думают и чем утверждает сам Гегель. Творчески, т. е. априорносинтетический ум есть столько же принцип Гегеля, как и Канта; только у Канта говорится об этом уме лишь как о нашем уме, а Гегель снимает с него такое ограничение. Система гегелевых категорий, по крайней мере в начальных своих стадиях, почти совпадает с кантовскою (у Канта — количество, качество, отношение, модальность; у Гегеля — качество, количество, мера, сущность; в последней категории находят себе место и определения отношения и модальности). У Гегеля, как и у Канта, высшее единство категорий есть идея: только для Канта она есть единство мнимое, а для Гегеля она есть верховная истина. Различие это обусловливается тем, что, по Канту, за умом скрывается какая-то отличная от него и недоступная ему действительность, Гегель же ее отбрасывает, как ненужное и ни на чем не основанное предположение; поэтому для Канта познающая сила ума заключена в область сущего лишь для нас, Гегель же смело распространяет ее на область всякого сущего, полагая, что система понятий, развитых нашею мыслью, совпадает с логическим строем всего мироздания. Вследствие этого Кант в своем отношении к миру, как к целому, останавливается на отрицательной диалектике, на обнаружении необходимых и, вместе с тем, неразрешимых для нашей мысли противоречий в его понятии; Гегель требует диалектики положительной, которую именует умозрением и которая, признавая и объясняя возникновение необходимых противоречий в понятиях, вместе с тем должна разрешать эти противоречия. Всякое понятие, будучи лишь одним из моментов развитая системы, не соответствует полноте (конкретности) требуемых ею определений и потому необходимо противоречиво. На этом разложении понятия и останавливается отрицательная диалектика, У. же дает понятию дальнейшее движение, определяя его, именно как момент развитая системы, вводя его в состав того целого, в котором его отдельность, т. е. противоречивость, исчезает. Понятие, следовательно, полагается, противополагается себе, как противоречивое, и это противоположение разрешается на высшей ступени: в такой тройственной схеме развивается система, наполняясь тем самым чрез собственное свое движение новым содержанием и в своей полноте образуя разумно обоснованное целое. Таким образом умозрительный метод Гегеля направлен не к тому, чтобы на ряду с опытною действительностью создать отдельную от ее, потустороннюю действительность, но к тому, чтобы превратить опытную действительность, действием мышления, в действительность умозрительную. В существе дела Гегель, как и Кант, ограничивает мышление пределами опыта; но различие их в том, что вполне проникнутая мыслью действительность, по взгляду Гегеля, перестает быть опытною, а становится разумно обоснованною и всеобъемлющею системою мироздания, вне которой никакой иной действительности, никакой вещи в себе искать уже нечего. Сравнительно с грандиозным предприятием Гегеля методология Герберта представляет собою нечто весьма скромное. Необходимые противоречия в опытных понятиях Гербарт разрешает не через систематическое развитие последних, а подвергая их, в отдельности, особому измышленному им приему, именуемому методом отношений или случайных воззрений. Взяв понятая вне их систематической связи, т. е. вне того, что можно назвать логическою историею их развитая, Гербарт не объясняет происхождения в них необходимых противоречий, вследствие чего самая необходимость последних остается спорною. Поэтому и метод разрешения противоречий не вытекает у Гербарта из самого строя понятий, как его внутреннее логическое требование, а навязывается им извне, как нечто искусственно придуманное или изобретенное. Сущность метода Герберта заключается в том, чтобы содержание необходимо противоречивых понятий привести в новое, логически-оправдываемое, отношение, чрез присовокупление к этому содержанию нового, для него случайного воззрения. Этот прием Гербарт поясняет примером геометрии, которая при доказательстве какой-либо теоремы, путем прибавочных, для данной фигуры случайных построений обнаруживает новые отношения между ее частями. Самое это уподобление доказывает, что метод Гербарта не заключает в себе ничего умозрительного, т. е. никакой новой нормы, возвышающейся над нормами обычной силлогистики: прибавочные построения для доказательства геометрических теорем оставляют наше геометрическое мышление на уровне так назыв. начальной геометрии, повышение же и расширение геометрического кругозора достигается уже иными, более радикальными средствами. — Крушение, испытанное системою Гегеля, свидетельствуя, между прочим, и о ее методологической неудовлетворительности, не открыло само по себе никаких новых горизонтов для установления начал умозрительного метода. Напротив, между мыслителями XIX в. все более и более получало господство мнение, что никакого различия между умозрительным методом и методом обычного мышления не существует. Зависело это, от того, что самый предмет умозрения снова начал пониматься или реалистически, или мистически, или догматически. Казалось бы, что если теория умозрительного метода еще заключает в себе известную жизнеспособность, то она должна быть построена не на огульном отрицании того ряда развития, который привел от Канта к Гегелю, но на здравом критическом рассмотрении его результатов. Понятие творческого ума, как единственного законного предмета У., осталось в своей силе и после падения гегелианизма; оказалось ложным лишь то убеждение, будто человеческий ум в праве отожествить себя с этим умом и развить из себя самого содержание мысли. Убедившись в ложности такого убеждения, философия должна признать, что создаваемая ею система категорий есть система лишь феноменального мира, которую нельзя отожествлять с системою мира умопостигаемого или сверхчувственного. Идея, т. е. понятие, мыслимое в полном его единстве, остается органом постижения сверхчувственного и руководящим началом для движения мысли в сфере феноменальной; одинаково ошибочным оказывается, следовательно, и взгляд Канта на умствование о предметах идей, как на неизбежно возникающее заблуждение мышления, и взгляд Гегеля, мнящего схватить в идее всю полноту Божественной мысли. Обнаружить степень плодотворности для философии этих начал умозрительного метода — дело будущего.