Эндерби снаружи

Берджесс Энтони

— Пошли. — И Гомес повел Эндерби из уборной по коридору, который привел их к составленным ящикам с пустыми бутылками, потом в какую-то чесночную буфетную, ярко освещенную единственной голой лампочкой. Теперь Эндерби хорошо его разглядел. Волосы рыжие. Правда ли, что он брат темноволосого смуглого Джона? Гомес — гот, может быть, даже визигот, которых немало в Испании, положивших конец иберийской провинции Римской империи. Был у них один епископ, переведший кусочками Библию, только гораздо позже; грубый народ, но весьма энергичный; язык сложностью не уступает латыни; возможно, они заслуживают доверия, скажем, не меньше, чем мавры. Эндерби на всякий случай решил быть очень осторожным.

В буфетной коричневый мальчик в полосатой ночной рубашке резал хлеб. Гомес беззлобно шлепнул его, взял кусок того самого хлеба, шагнул к плите

в пятнах горелого жира, макнул кусок в миску с чем-то вроде масла из-под сардин, сложил в каплющий сандвич и съел. Его светлые шныряющие глаза охватывали массу аспектов Эндерби. Мальчик, продолжая нарезать хлеб, сощурил глаза в щелки и не сводил их с левого уха последнего. Эндерби раздраженно сменил позицию. Глаза остались на месте. Наркотики или еще что-нибудь.

— Имя свое назовите, — приказал Гомес.

Эндерби назвал единственный испанский вариант собственного названия в регенерированном барменском качестве. И добавил:

— Он обещал письмо прислать через вас. Una carta. Получили? — Гомес кивнул. — Ну, — сказал Эндерби, — может быть, отдадите тогда? Очень нужные сведения.

— Не тут, — брызнул Гомес слюной. — Скажите, где остановились. Приду с письмом.

— А, — заключил Эндерби с неким удовлетворением. — Понял вашу небольшую игру. — Ему показалось, что он улыбнулся, к своему изумлению, ослепительно: триумф близится. — Может, лучше бы к вам пойти за ним, если можно? Быстрей получилось бы, правда?

Гомес съел весь намасленный хлеб, облизал пальцы, вытащил из мешочка луковицу. Глянул на продолжавшего резать хлеб мальчика, глаза которого вернулись теперь к операции, и как бы смягчился, не стал его шлепать, пусть даже совершенно беззлобно. Наоборот, с усмешкой погладил. Испанская поэзия, думал Эндерби. Предположительно этот мужчина всю ее знает. Можно ли считать знакомство с поэзией, хотя бы номинальное, некой въездной визой в маленький мир предательства Эндерби? Гомес впился зубами сначала в верхушку, потом в хвостик луковицы (Эндерби почему-то вдруг вспомнил, что зуб на языке готов tunthus; впрочем, этот мужчина совсем незнаком с языком своих предков), выплюнул хохолок на пол, содрал кожицу, несколько подкожных слоев плоти, начал хрустко жевать обнажившийся перламутр. Полетели пикантные легкие брызги. Дивный запах. Эндерби понял: надо уходить. Быстро. Гомес сказал:

— Я вечером работаю. Скажите, где живете.

Мальчик перестал резать (кому, так или иначе, черт побери, нужен весь этот хлеб?), провел лезвием ножа по коричневому большому пальцу.

— Это, в конце концов, не имеет значения, — сказал Эндерби. — Спасибо за помощь. Или, может быть, в данном случае за отсутствие помощи. Так или иначе, muchas gracias^[112]. — И вышел, звякая валявшимися в темном коридоре бутылками. Гомес крикнул вслед что-то, заканчивавшееся на hombre. Эндерби прошел мимо мужчины на койке, пребывавшего в мире ином, и сидевшего рядом с ним личного секретаря, пишущего под диктовку. Потом грудью раздвинул пластиковые ленты, слепо заморгал в баре. Там появился новый мужчина, очевидно шотландец, поскольку говорил «маленечко трудновато». Мужчина у школьной доски только что написал Жаркие кухни осла. Салями, подумал в смятении Эндерби, салями делают из ослятины. Бело-стриженый юноша декламировал:

Из космоса души архангелы трубят,

Либриум, Парстелин, Триптизол, Маджептиль, Пертофран,

И звучит серенада на всех ее спутанных струнах.

Романтика, рассеянно подумал Эндерби, лучше всей прочей белиберды. Вспомнив об украденной в сортире книге, быстро сунул руку в карман. Трясущийся молодой человек в темных очках отпрянул, выставил перед собой ладони в ожидании выстрела. Эндерби всем улыбнулся, считая, что у него имеются подходящие основания для улыбки, даже в столь затруднительном положении. Только нет еще, не сейчас. Он жаждал закрытого уединенного места типа уборной, но долг, издав щелчок, вроде таблички «занято», напомнил о себе. Гробовщик не улыбнулся в ответ. Трясущийся молодой человек опомнился, как бы давая понять своей маниакальной ухмылкой, что все это просто шутка. Эндерби придержал книжку в кармане, точно она могла оттуда выскочить. Прочь. Прочь. В ветреную марокканскую ночь.

На

медленном пыхтящем подъеме то и дело приходилось резко останавливаться, прислонясь в темноте к какой-нибудь стене, прислушиваться и присматриваться, проверять, не идет ли преследование. Трудно было сказать. Кругом полно мавританских мальчишек, одним из которых вполне мог оказаться тот самый резчик хлеба, хотя никто вроде бы не таился: фактически, один откровенно писал в канаву (впрочем, это, возможно, хитрая уловка), другой приветствовал пожилого, опрятно одетого мавра, шедшего под гору, потом побежал за ним, плачась на определенные осложненные горести, но не удостаиваясь внимания. Эндерби шел мимо грязных кофеен, потом на углу улицы наткнулся на жарко спорившую компанию, видимо, нищих, с тощими, но сильными голыми ногами под свивальниками, в обтрепанных европейских пиджаках, сплошь в тюрбанах; немного с ними постоял, как можно лучше вглядываясь сквозь энергичные жесты. Кажется, все в порядке, никто не преследует, он ушел от предателя Гомеса. Два предателя Гомеса. Чертов Джон в Лондоне, в конце концов, и есть гад поганый, каковым Эндерби его всегда считал. Он сначала наполнил легкие, словно пес, бегущий к дверям, чтобы гавкнуть, потом свернул налево на горку покруче. На полпути наверх стоял очень шумный кинотеатр с каким-то, как явствовало из рекламных плакатов, египетским фильмом (неискренне улыбчивый герой типа полковника Насера). Эндерби себя почувствовал как бы под защитой всего этого шума, производимого главным образом публикой. Ковырявший в зубах молодой человек в темной одежде в окошечке кассы посмотрел на него. Должно быть, администратор.

— Alors, ca marche, hein?^[113] — пропыхтел Эндерби. Если кто-нибудь спросит этого администратора, не видал ли он проходившего здесь англичанина, он скажет: нет, только француза. А сейчас ничего не сказал, лишь смотрел, ковыряя в зубах.

Эндерби продолжал восхождение. А когда, умирая, весь мокрый, дошел до улицы Эль Греко, понял, что не слишком уверен в необходимой для возвращенья стене. Куры, чахлые деревья: наверно, они тут повсюду. Надо было проставить знак мелом: дело для него новое. Придется рискнуть, зайти спереди. В конце концов, в такой час масса клиентов, жирный Напо слишком занят разогревом древней дряхлой кофеварки, чтобы обратить внимание. Перед Эндерби вдруг мелькнул образ самого Эль Греко, претворившийся в созданный им же образ Спасителя, с астигматической скорбью поглядывающего сверху вниз на плачевную улицу своего имени. Несколько весьма гнусных на вид заведений, именуемых закусочными барами, в верхние окна которых мальчики выставляли задницы в знак приглашения или презрения. Слышался также очень хриплый женский смех — дурно, дурно; разве дочерям ислама не предписана скромность? — из темных закоулков внизу. Старик сидел у пустого огороженного двора. Внутри, с поэтическим прозрением понял Эндерби, крысы грызут, грызут воспоминания о грязных делах, последнее плотское свидетельство преступления; старик кричит, предлагает свои изделия, крошечных игрушечных верблюдов, в том числе дромадеров.

Эндерби хорошенько протер запотевшие очки галстуком, прежде чем направиться к закусочному бару «Альбрисиас». Представив себе жирного Напо, поджидающего на лестнице, в образе тирана отца не по годам развитого сына-хулигана, он получил возможность предвосхитить любую реальность. В действительности изнутри очень громко рвалась скрипучая каирская музыка, однако не громче производимого клиентами шума. Эндерби, заглянув перед тем, как войти, с удовлетворением увидал Напо, боровшегося с кофеваркой перед многочисленной аплодировавшей публикой.

— Pardon^[114], — сказал мощный посетитель в феске, который собрался зайти, а Эндерби стоял на дороге.

— Avec plaisir^[115], — сказал Эндерби и с радостью воспользовался им как щитом для вторжения.

Ради дополнительной безопасности постарался прикинуться мавром: плоско зашлепал ступнями, мысленно пририсовал себе крупный нос, выпучил глаза за стеклами очков. Девушки, подняв паранджи, как забрало, хихикали, пили с настоящими маврами местное пиво в бутылках. Эндерби зацыкал языком, как бы охваченный жарким пламенем веры. Потом заметил нечто прежде не замечавшееся — коротенькие куплеты стихов, висевшие на стене за стойкой бара. Хватило времени прочесть только один, прежде чем зайти в уборную, прежде чем подняться наверх. Там говорилось: